(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Чёртов Котёл
Воняло от трупа знатно. Илхо как следует затянулся трубкой, чтоб хоть немного перебить сладковатый вкус мертвячины, липнущий к нёбу, и с мрачным предчувствием откинул покрывало.
Мальчишке было лет семь или восемь. Вот именно что – «было». Больше уже не исполнится. Посеревшее, странно размягчённое мясо так и сползало с костей – некстати вспомнились хорошо приготовленные бараньи рёбра. Всё, чему место у человека в животе и груди, вылезло наружу склизкими сизыми комками. Челюсть отвисла, и разинутый рот словно кричал без звука.
Илхо вгляделся в глаза мальчонки, мутно-белые, как у варёной рыбы. Спросил:
– Кто его так?
Вместе с ним всё это безобразие созерцал здоровенный краснорожий мужик – местный дохтур. Хотя какой уж там дохтур, с одного взгляда видно, что просто-напросто коновал, но мёртвое тело всё равно по негласному уговору принесли именно к нему.
– Пойдём, – дохтур кивком указал на люк в погреб. – Покажу чего.
Он сам пошёл первым, захватив чадящий фонарь. Илхо спустился следом.
На полу погреба валялся огромный, в рост человека, безглазый сом. На бледной шкуре засохли потёки слизи, длинные червяки усов спутались в клубки над широким губастым ртом. Растущие вместо плавников многопалые человеческие ладони, такие же белые, как и рыбья кожа, безвольно обмякли.
Брюхо сома было вспорото.
– Видал? – спросил дохтур. – Я когда малой был, во-от такого, – он показал длину ладони, – вытащить и то большое дело было.
Да уж. Такого огромного ползня Илхо не видел в жизни.
– В полях нашли, – сказал дохтур. – Он вперёд болота полз, не терпелось, видать. Вот и засох.
– Где сейчас граница? – спросил Илхо, зная, что ответ не обрадует.
– В Верхних Соснах учительшу надысь риада на дереве вздёрнула.
Верхние Сосны… Илхо бывал там однажды – давным-давно, ещё пешком под стол ходил. Вспомнились красные стволы, пахнущие смолой, жёлтая сухая земля, в которой, как вены в стариковских руках, бугрятся корни. И ещё – деревня на пригорке.
Паршиво.
Как остановить болото, если оно уже взбирается на холмы?
Не отводя глаз от мёртвого ползня, Илхо выбил трубку и тут же снова вынул кисет. Подумав, жестом предложил и дохтуру. Тот взял, молча кивнул в благодарность. Выудил из кармана кусок газеты, свернул самокрутку.
– Найдёшь мне провожатого до Чёртова Котла, – сказал Илхо.
Дохтур зашёлся кашлем. То ли шаманский табак оказался для него крепковат, то ли просьба гостя так его огорошила, что он аж дымом подавился. Илхо похлопал его по спине.
– Ты чего? – наконец выговорил дохтур, вытирая выступившие слёзы. – Сгинуть, что ли, захотел?
Илхо не ответил.
Сгинуть, не сгинуть, а живое болото уже доползло до Верхних Сосен. Это от Чёртова Котла – от бывших Хвощей – без малого двести вёрст. И кто знает, докуда оно дойдёт, если ничего не сделать.
– Мало, что ли, разных колдунов до тебя было? – сказал дохтур. – И солдаты с этими, как их, огнемётами уже ходили. Хоть бы один вернулся. Уезжать надо, всем. Вот и весь сказ.
Илхо развернулся обратно к лестнице.
– Хватит. Наездился. Двадцать лет дома не был. Так найдёшь? Или мне самому искать?
Илхо остался у дохтура на ночь. Тот постелил ему на лавке, задул фонарь. Стало темно, но не совсем: у дальних домов деревни над землёй плыли огоньки – ни дать ни взять заблудившиеся звёзды. Илхо подумал бы, что светляки, но их в этих краях отродясь не водилось.
– Огнецы лютуют, – сказал дохтур. – Совсем страх потеряли. Уже под самыми окнами, шельмы, бродят.
Утром он таки отыскал для Илхо провожатого – древнего деда, у которого голова тряслась от старости да от браги. Зубов у старика уже не было совсем, а мозгов – и того меньше. Илхо это было на руку – тот, кто ещё из ума не выжил, и шага бы не сделал к Чёртову Котлу. Наоборот: как ни рано Илхо двинулся в путь, а вокруг уже кипела работа – местные собирали пожитки, запрягали лошадей в возы. Правильно. Если в деревне уже объявились огнецы, значит, скоро подоспеет и само болото со всеми, кто там живёт.
Хотя «живёт» – это, конечно, сильно сказано.
Забравшись в старую – не иначе, ровесница хозяина – лодчонку, Илхо вынул из сумки особый уголёк. Не спрашивая разрешения, принялся чертить по бортам письмена. Для людей такие – просто узоры, от которых начинают болеть глаза, зато нечисть прочитает и не полезет.
– Так ты правда, что ль, шаман? – ухмыльнулся дед, отталкивая лодку от берега. – Я думал, вы уж перевелись.
Правильно думал. Скитаясь по свету, Илхо узнал, что их, шаманов, во всём огромном мире теперь разве только пара сотен наберётся.
– Кому сейчас шаманы нужны? – он равнодушно пожал плечами. – Время другое, старик.
– Время, время!.. – тот с досадой сплюнул в воду. – Не время, а дерьмо собачье! Эти, которые фабрику-то приехали строить, тоже всё про новое время говорили, а получилось что?!
А получился Чёртов Котёл.
Илхо молча кивнул, не подливая масла в огонь дедовой злости. Да-а, двадцать лет назад речи о новом веке и новой жизни околдовали многих. А потом… Потом прорвало плотину, и фабричное водохранилище ревущим потоком вырвалось на свободу.
Прямо на Хвощи.
Деревня, откуда Илхо с дедом отправились в путь, ещё пока стояла на сухом. По крутым берегам реки рос шиповник, с криком кружили над круглыми норками ласточки. Но чем дальше, тем ниже и мокрее становилась земля. Хоть на дворе и цвело иван-чайное лето, зелёные кусты и деревья постепенно сменялись голыми, как зимой. Без воды ничему живому не расти, а тут вон как – когда её стало слишком много, корни сгнили…
Через несколько часов пути вниз по реке её границы почти стёрлись – берега опустились совсем, поросли сплошным камышом. Берёзы и иссохшие жёлтые сосны стояли по пояс в воде, с веток петлями свисали нити клейкой белёсой слизи. Верный знак: значит, здесь обитают риады. Риады… Забавно – это ведь словечко из чужеземных легенд о добрых древесных девах. Там, вдали от родины, Илхо даже довелось свести знакомство с одной такой – зелёноволосой красавицей, живущей в старой оливе, а сказки про них он слыхал ещё ребёнком. Правда, его родному языку не нравилось, как звучит слово «дриада», вот первая буква и пропала, а сами риады…
Расскажи ребёнку про них сказку на ночь – так тот, пожалуй, и не уснёт.
Плоскодонная лодка скользила по течению, словно река несла её на ладони. Старик без умолку болтал о чём-то – даром, что без зубов, зато язык как помело. Илхо не слушал, но и помолчать его не просил. Ближе к Котлу деду всё чаще приходилось толкаться от дна шестом – лодка так и норовила носом уткнуться в торфяные кочки или застрять в осоке. Мимо проплывали рощи, сплошь затянутые паутиной слизи, верстовые столбы, целые покинутые деревни. Почерневшие от влаги дома стояли, как гробы. Колодезные журавли бестолково тянулись к небу.
Хотелось бы верить, что в этих избах, срубленных на века, покинутых раньше времени, хотя бы никого не осталось. Илхо не верил. Всегда есть те, кто не захочет расставаться с двором, построенным собственными руками, с могилами отца и деда. Всегда есть те, кто упрётся и скажет: «Здесь родился, здесь и умру». И умрёт. Потом, когда деревня почти опустеет, и огнецы поймут, что это теперь их земля, или любопытная риада заглянет на огонёк.
Где-то на полпути Илхо с дедом миновали машины военных. Боевые громадины стояли на широких гусеницах – видно, что солдатики пытались быть готовыми к болоту, да всё равно толку не вышло. Машины кренились на сторону, наполовину увязнув в топи; одна и вовсе перевернулась кверху брюхом, как огромный жук. Стальные корпуса были до дыр изъедены ржавчиной, словно лежали тут уже не один десяток лет, хотя дед рассказал, что на самом деле не прошло и года.
– Приезжали тут, – поведал он. – Офицерик такой весь гордый, мол, говорит, что это у вас тут за болото живое, может, вы ещё и с деревьями разговариваете, а каждый зверь в лесу вам доброго утра желает? Ну, показали им место, где риады рядком целую семью на сосенках повесили, от бати до младшего сыночка – по старшинству, значит. Семь человек. Ползней, опять же, в аршин. Ну, офицерик тогда побледнел маленько, побежал какие-то телеграммы отправлять, вот им этих и прислали, на самоходах-то. И ещё такие штуки: ранец за спиной, в руках труба, а из трубы огонь бьёт. Не бойтесь, говорит, сейчас зачистим местность. Ага, как же. Половину потом вообще не нашли, половина мёртвые. Офицерик уж не знаю, чего увидал, но сам, говорят, застрелился. Всё, больше не приезжали пока.
Илхо проводил взглядом поверженные машины. Опять гробы, только железные.
Возвращаясь в родные места, он кое-что случайно услышал, кое-что сам разузнал. В столицах, говорят, не верят в это, как его, сверхъестественное. Ну, растёт болото где-то у чёрта на куличках и растёт, пускай его. Никто бы и не почесался, но новые самоходы с огнемётами испытать была охота, вот сюда и отправили, в полевые, так сказать, условия. Испытали, записали итог: для прохождения болотной местности непригодны. Погибших солдат списали как утонувших в трясине, новых решили не посылать. Им там, из столиц-то, не видно, что здесь творится. Подумаешь, пастбище затопило, подумаешь, деревушку. Они там мировой политикой занимаются, им не до того.
Стоит ли их укорять, если даже здесь, где Чёртов Котёл прям под боком, много лет никто и ухом не вёл? Хотя оно и понятно. Это сейчас болото осмелело и ползёт день и ночь, верста за верстой. Раньше, первые лет десять, говорят, росло совсем понемножку, никто и не замечал. Это потом уже окрепло и пошло – всё быстрее, быстрее, быстрее. До Верхних, вон, Сосен – никак они из головы не идут…
Оно так всегда бывает. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится, а потом уже поздно.
Вечером, на закате, река кончилась. Растеклась торфяной лужей, уткнувшись в остатки леса – нагромождение голых серых стволов, с которых кора сошла, как кожа после ожога.
– Дальше сам, – сказал дед. – Если дорогу найдёшь.
– Найду, – спокойно ответил Илхо.
Ночевали в лодке – так было безопаснее всего, под охраной тайных письмен и бегущей воды. Илхо всё равно глаз не сомкнул – не спалось что-то. Утром, едва взошло солнце, он растолкал старика и спрыгнул в воду – сухой земли здесь всё равно не было, так и так намокнешь.
Над болотом вились пряди тумана. Вдалеке сквозь сизую дымку темнели края котловины. Чёртов Котёл – он ведь потому и котёл, что высокая местность здесь падает, почти отвесно, становясь сырой низиной. Когда-то давно – ещё не такой сырой, как сейчас, но сырой всё равно…
Старик, кряхтя, налёг на вёсла, отправляясь в обратный путь. Не оборачиваясь, Илхо долго слушал, как скрипят уключины, пока звук не стих совсем.
И как этот дряхлый дед справится с течением по пути назад? Догребёт ли? Впрочем, это уже его дело, не Илхо.
А у Илхо есть своё.
В который раз за эти дни он невольно потрогал ворот рубахи. Под ним прятались три ожерелья. Первое, из красной рябины – чтобы зла не видеть. Зло, с ним ведь как: если хочешь спрятаться, придётся и самому глаза закрыть. Ты на него не смотришь, оно – на тебя. Второе, из чёрного вороньего глаза – чтобы зла не чуять. Эти два оберега и провели их с дедом по реке так, что они не встретили по пути ни одной живой твари – только и видели, что следы. До поры до времени так было нужно – никому не попадаться на глаза. Иначе не дадут дойти до конца, до самого болотного сердца.
Третье ожерелье было самое важное. Белое, из хрупких птичьих костей – чтобы себя не забыть.
Илхо не спеша достал кисет – не тот, что давал дохтуру, другой. Табачок из этого он бы никому не предложил. Если на то пошло, Илхо бы его и сам не курил, да вот нужно порой для дела. Он набил трубку, разжёг, затянулся, кривясь от жгучего горького вкуса. Потом он останется во рту на весь день, но тут ничего не попишешь.
Илхо выдохнул голубой дым, и тот, как живой, змейкой потянулся вперёд, выискивая дорожку среди чёрной воды и упавших стволов. С трубкой в зубах, Илхо двинулся следом.
Дым никогда не подводил – он знал, куда хозяину нужно, и находил надёжные места, чтобы поставить ногу и не увязнуть. Шаг за шагом, это был медленный, трудный путь, но Илхо не спешил. Силы у него были, припасы на пару дней – тоже, главное – идти, а дальше…
О том, что дальше, он будет думать, когда дойдёт.
Илхо знал, что на самом деле вокруг кишмя кишат болотные жители. Под сенью мёртвого леса наверняка даже днём бродят огнецы, риады – вон сколько на деревьях их слизи – качаются на ветвях, свесив до самой воды длинные спутанные волосы. Может быть, Илхо, сам того не зная, задевает чёрные космы лицом. На моховых кочках тут и там виднелись отпечатки многопалых рук – следы ползней, которые волоком тащат свои белые скользкие тела. Красное и чёрное ожерелья проводили Илхо мимо паучьих гнёзд, многоглазых рыб, зарослей грибов-ладоней, которые иначе схватили бы его за лодыжки, норовя утопить и вырасти на его теле. Илхо ничего этого не видел, но чувствовал, что они рядом – в конце концов, на то он и шаман.
К концу дня он ясно ощущал, что обитатели болота начали медленно сползаться к нему со всех концов.
Он знал, что так будет. Чем глубже в чрево Котла, тем меньше проку от оберегов. Здешние твари пока точно не знают, кто их гость, но чуют, чуют, и искушение так и манит. Сюда наверняка уже много лет не ступала нога человека – до чего же им хочется его схватить. Разорвать в клочья, утянуть в трясину, утопить, сожрать.
Илхо выбил трубку на ночь, до поры до времени отпуская путеводный дым отдохнуть. Поспал час или два в развилке старой сосны, где было поменьше риадьей слизи. Потом продолжил путь.
К закату следующего дня он дошёл.
Двадцать лет прошло, за такой срок многое можно забыть, а вот старую ольху Илхо узнал сразу. Не было в ней ничего такого, но он увидел её – и понял, что рисунок её корявых ветвей словно ножом вырезан где-то там, в сердце. Когда Хвощи смыло с лица земли взбесившейся волной, верхушка дерева сломалась, но Илхо всё равно не спутал бы его ни с каким другим.
Бабка привязывала к ольхе верёвку, на которой сушила бельё. Сколько раз его, Илхо, маленькие детские портки висели тут на ветру?
От бабкиного дома не осталось почти ничего, но несколько почерневших брёвен, торчащих из болотной жижи, как гнилые зубы, хранили о нём память. Память самого Илхо тут же достроила остальное: покосившийся курятник, резной конёк на крыше, рассечённый трещиной от старости. Низенькое крыльцо.
Бабка говорила:
– Шаман? Какой ещё шаман? Дурак ты, а не шаман! Пошёл бы лучше работать. Вон, на завод хоть попросись! Там, говорят, сделают вроде мельницы водяной, только больше в десять раз. Она им будет шестерёнки крутить, никакого угля не надо. Вишь, что люди-то придумали? А ты до сих пор в сказки дремучие веришь!..
Илхо медленно шёл вперёд, раздвигая заросли жирного болотного хвоща. Здесь его всегда было много, потому деревушку и называли Хвощи – без затей. Он и не думал, что помнит всё так хорошо. Воспоминания возводили на его пути призраки домов, сараев, колодцев. Эхом умершего прошлого слышались мычание, лай дворовых собак, крик петуха… И смех.
– Илхо! Илхо-шаман! – зубоскалили деревенские девчонки. – А нашамань мне жениха хорошего! Только чур не такого, как ты!
Им было всё равно, что он видит и слышит то, чего не дано слышать и видеть другим. Что духи травы и ручьёв лопочут ему на ухо своим детским, бессмысленным языком, что тени бесчисленных предков и потомков навещают его во сне. Открывают старые тайны, которые за древностью лет уже никому не могут помочь или навредить, говорят о том, что случится через век, или два, или десять.
Илхо-шаман. Илхо-дурак. Вот и всё.
Где-то там, под ногами, под водой и илом, наверняка до сих пор валялись черепки горшков, в которых за миг до беды варилась каша. Гнили узорные косынки, которые девушки вышивали себе в приданое, не зная, что замуж уже не выйдут.
Всё случилось в день, когда Илхо позвал белокосую красавицу Аннели замуж.
Позвал всерьёз, не шутя, потому что понял: без неё – хоть сразу в могилу. Не мог ни есть, ни спать, даже бабку, ругающуюся «лодырем» и «недоумком», почти не слышал. Маялся, маялся, наконец набрался смелости – надел лучшую красную рубаху и пошёл свататься.
Аннели не сказала «нет».
Она рассмеялась.
Хохотала так, что дышать не могла, только руками махала, пытаясь выговорить хоть слово и снова захлёбываясь смехом. Словно в жизни не слышала шутки забавнее.
Илхо тогда взяла такая обида, от которой ни заплакать, ни закричать. Костью застряла в горле – хоть на стенку лезь.
И тогда, в тот день. Он решил.
Старик лодочник… Да что там, не он один – вообще все винили в гибели Хвощей фабрику, которую построили там, наверху. По крутому склону испокон веков бежала речка, так её перекрыли, построили плотину и – в Хвощах слов-то таких не знали – водохранилище. Набрали, то есть, огромное озеро воды и потихоньку её выпускали. Вода крутила колёса, колёса двигали станки, распиливающие брёвна на доски. Все, кто на фабрике работал, или хотя бы видел её вблизи, удивлялись да восхищались: как, мол, придумано здорово, машины всё сами делают, не надо больше спину ломать. Знай, сиди, поплёвывай да на кнопки нажимай.
А потом плотину прорвало, и что случилось дальше, известно каждой собаке.
Вот только всё было не так.
Илхо хорошо обдумал свою затею, взвесил каждый шажок. Шаманы – не знахари, чтобы возится с травками, но у бабки как раз был пузырёк снадобья, которое она пила, когда боль в костях не давала уснуть. Илхо развёл снотворное зелье в бутылке браги – весь пузырёк вылил, чтобы наверняка.
Дальше пришлось побыть лицедеем. Дождаться подходящей ночи, взобраться наверх к фабрике. Человек, которому выпало сегодня дежурить, сидел перед своим столом с кучей разных рычагов и кнопок, зевал от скуки. Где-то там ещё ходил сторож, следящий, чтобы ничего не украли, но места тут были спокойные, народ – совестливый, так что и охраняли фабрику без большого усердия.
Илхо сказал ночному дежурному, что ходил в лес к священному дубу, а потом стало темно, и он заплутал. Дежурный поверил охотно – все в округе знали про смешного дурака шамана. И выпить с Илхо на пару его долго уговаривать не пришлось – всё лучше, чем маяться в одиночестве до рассвета. С полстакана ведь ничего не будет, правда?
Илхо надеялся, что дежурный уснёт, но, похоже, переборщил с зельем. Ему потом часто снилось, как бедняга бьётся в корчах, истекая пеной изо рта. Но тогда, той ночью, Илхо было всё равно. Одним больше, одним меньше.
Пришлось перепробовать чуть ли не все рычаги, пока он не нашёл нужный. Тот, что открывал плотину.
Обычно её приоткрывали совсем чуть-чуть, чтобы сбросить излишек, но Илхо выжал рычаг до упора. Уже потом он узнал, что водяной поток, выпущенный на волю, полностью разворотил своим напором раздвижные створки
В своей жизни Илхо слышал много разного. То, как духи мёртвых людей признавались ему в страшных грехах. То, как кричал от жутких видений его полоумный дядька, старый шаман из Верхних Сосен, который потом умер, вырвав собственные глаза. Уже позже, вдали от дома – стоны умирающих от чумы, вой матери над ребёнком, разорванным зверями.
Но, видит небо, за всю жизнь Илхо не слышал звука страшнее, чем тот, с которым вода хлынула вниз.
Той ночью Хвощи смыло с лица земли. Выживших не было. Все они погибли во сне – или, может, успели проснуться и понять. Кто знает? Точно не Илхо.
Когда рассвело, он долго стоял и смотрел вниз. Там было как будто озеро – только верхушки деревьев торчали из воды.
Кое-кто из фабричных жил там же, в Хвощах, но большинство – в бараках около фабрики. Конечно, они все сбежались – кричали, гудели, решали, что делать. Искали виноватых, куда без этого. Илхо было не до того. Он ещё не закончил.
Он три дня не пил, ждал, пока горло пересохнет, как печная труба. Потом ещё три дня лежал, уткнувшись лбом в землю – посылал ей свою жажду. Сам на грани беспамятства, повторял ей одно: «пить, пить, пить…». Земля услышала: к исходу шестого дня она жадно впитала лишнюю воду.
Илхо не нужно было озеро. Ему нужно было болото.
Илхо помнил того себя. Тощего, молодого, безмозглого. Озлобленного на весь мир.
Они все были правы: он дурак. Только дурак решит без разбора наказать смертью правых и виноватых.
Тогда он думал: раз они не верят в шаманов, пускай сами сделают его самым могучим шаманом на свете. Твари, рождённые болотом, будут покорны тому, кто это болото создал. Подумать только: он, Илхо – и орды нечисти, подчинённые каждому его слову.
Вот тогда-то и посмотрим, что это за новый век, которому шаманы не нужны.
Труднее всего было ждать. Болоту требовалось время, чтобы переделать тела утопленников на свой лад. Илхо целое лето скитался по лесам, ловил силками птицу, жевал грибы. Показаться на глаза людям он не смел. Тешил себя мыслью, как выйдет к ним победителем – потом, позже, уже не один, а во главе своей армии чудовищ.
Когда он наконец почувствовал, что пора, Илхо с колотящимся сердцем вернулся туда, где были Хвощи. В место, которе люди отныне называли Чёртовым Котлом.
Там он увидел тех, кого создал.
По колено в воде, Илхо остановился у каменной церквушки, почти целой. Закрыл глаза.
Тогда, давно, он посмотрел на дело своих рук – и отшатнулся. Глупый мальчишка Илхо мог сколько угодно воображать себя господином болота – ему не хватило сил вынести отвращение, стыд и ужас.
Может, болотные твари, вышедшие его встретить, правда подчинились бы его приказу. Но он не приказывал.
Он бежал.
Бежал и не останавливался двадцать лет, пока наконец не понял, что от себя всё равно никуда не деться.
Сейчас, годы спустя, Илхо не стал хорошим. Не стал сильным, не стал мудрым. Он, в общем-то, просто стал старше. А ещё понял одну вещь.
Ему не будет покоя. Он не сможет жить, не сможет умереть, не сможет дальше носить своё тело и свою душу, если оставит всё, как есть.
Ему пришлось обойти полмира только затем, чтобы собраться с духом вернуться назад.
Он убил не только Хвощи. Он убил ещё и мальчика, проглоченного ползнем, семью, повешенную риадами на деревьях, сожранных болотом солдат. Кто знает, сколько их было? Несчастных, погибших по вине его детей?
Илхо знал, что ему ничего не исправить. Он совершил то, что совершил, он убийца и им останется. И всё-таки, всё-таки, он мог сделать хоть что-то, чтобы быть достойным не только презрения. А даже если и не быть… Всё равно.
Он должен.
Не открывая глаз, Илхо нащупал на шее ожерелье из красных сморщенных ягод. Дёрнул, разрывая шнур – рябинки дождём посыпались в воду. Уже не соберёшь, даже если захочешь. Потом порвал чёрное ожерелье из вороньего глаза.
Чтобы зла не видеть. Чтобы зла не чуять. Без этих оберегов ему ни за что было бы не зайти вглубь болот – не хватило бы храбрости. Илхо знал себя лучше всех – он бы точно струсил. Повернул назад, последовал совету дохтура уезжать подальше, малодушно утешая себя, что болото ведь не захватит весь мир. А если и захватит, то на его, Илхо, век времени ещё хватает.
Теперь, когда он здесь, пути назад уже нет.
Илхо открыл глаза.
Они были повсюду. Обступали его со всех сторон. Риады, свисающие с деревьев своими расплывшимися, полужидкими склизкими тушами, тянули к Илхо длинные руки с семью локтями; их волосы спадали до земли, закрывая белые лица и дыры выгнивших глаз. Ползни белыми брёвнами толкались под водой, норовили подплыть поближе и ткнуться рылом в колени. Грибы-ладони, растущие из воды и трухлявых древесных стволов, слепо ощупывали штанины Илхо, капюшон его куртки, сумку за спиной. Поодаль, прячась в тенях от рыжего закатного солнца, сверкали глазами безликие детские тени – огнецы, норовящие заманить в трясину. Что-то огромное со стоном ворочалось в пустой мёртвой церкви.
Все они когда-то были людьми. Или нет – то, что делало их людьми, давно уже было далеко. Осталась только плоть, слепленная во что-то новое, твари, созданные из смерти и болотной жижи.
Им, Илхо, созданные.
Болото росло не просто так. Оно искало. Искало его – неверного создателя, трусливого отца, повелителя, преступника, всё сразу.
Теперь, когда он здесь, болоту больше не придётся пожирать всё, что встретится на пути.
– Вот он я, – вслух сказал Илхо. – Я пришёл. Пришёл насовсем.
Они все двинулись одновременно, так быстро, что Илхо почти не успел понять. Грибы-ладони вцепились в его одежду, руки риад сомкнулись, заключая Илхо в тюрьму объятий, и он ухнул вниз.
Он ещё успел подумать: а ведь никто не знает, как далеко это болото успело прорасти вглубь – а потом вода сомкнулась над его головой.
Они тащили его под воду и под землю, на глубину, такую глубину, которой здесь неоткуда было взяться. Чёрная торфяная жижа заливалась Илхо в глаза, в уши, в горло; когда она наполнила лёгкие, он понял, что больше никогда не увидит солнца.
Но он не умер.
Болото принадлежало ему ровно настолько, насколько он принадлежал болоту. Илхо сказал, что пришёл насовсем, и не солгал.
У него на шее остался последний оберег: хрупкое ожерелье из пустотелых птичьих костей. Самое важное из трёх. Чтоб себя не забыть.
Ему никак нельзя было забывать. Не было права сбежать ни в смерть, ни в безумие. Илхо знал, что должен остаться. Сдерживать то, чему дал жизнь. Тогда, двадцать лет назад, он не ошибся в одном: болотные твари подчинялись не то что одному его слову – одной его мысли.
Не было никого на свете, кто мог бы держать болото в узде. Только он.
Илхо не мог шевельнуться, не мог вдохнуть. Глаза остались при нём, но не видели ничего. Там, наверху, могли проходить дни и ночи, месяцы, годы. Могли сбываться и не сбываться нашёптанные духами из его снов предсказания о том, что случится через век, или два, или десять.
Илхо было уже всё равно.
Чёртов Котёл наконец забрал его себе.
Текущий рейтинг: 86/100 (На основе 52 мнений)
