Слабое место

Эта история была выбрана историей месяца (февраль 2024). С другими страницами, публиковавшимися на главной, можно ознакомиться здесь.

Эта история была написана участником Мракопедии Moran. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.

Всем привет. Это будет выглядеть странно для истории такого толка, но я, наверное, начну её со своеобразного признания в любви, которое мог бы сделать гораздо раньше, и чёрт знает, как бы оно всё тогда сложилось.

Если вы знали Яну Ревенко лично, будь то общение по работе, по дружбе или, скажем так, более близкого характера — вам очень повезло. Если вы успели за преступно малые три десятка её жизни узнать её лучше, чем это удалось мне — вам повезло вдвойне. Потому что я не знал, не знаю и точно уже никогда не узнаю человека более удивительного, яркого и в самом положительном смысле безумного, чем Яна. И мерзко-горький привкус ненависти к собственному равнодушию, косвенно позволившему тем роковым событиям произойти, будет отравлять моё существование, пока я жив. Впрочем, наверное, стоит рассказать историю от начала до конца.

Это не исповедь, не предсмертная записка, не письмо другу, коих у меня не осталось, а что-то вроде моей личной психотерапии. Прошу извинить меня, что вы невольно в ней участвуете. Как я уже упомянул — я не лучший человек. Увы, это подтверждалось неоднократно.

Яна пришла в мою жизнь куда более будничным путем, чем вы, возможно, уже могли себе представить. В какой-то из унылых зимних учебных дней, когда я, чтобы не заснуть под монотонный бубнеж исторички, разглядывал морозный узор на окне во всём его фрактальном великолепии, дверь класса позади меня открылась, и наша классуха ввела в кабинет невысокую девочку с короткими каштановыми волосами в безразмерном оранжевом свитере с принтом черепашек ниндзя. На фоне всех нас, носивших невнятную серо-черную форму по заветам директора, девочка выглядела яркой искрой. На следующий день она, конечно, тоже переоденется в серый костюм и уже не будет так выделяться, но то — лишь внешне.

— Это Яна Ревенко, наша новая ученица. Она пришла к нам из СОШ №18, — буднично проговорила классуха. Мы закивали в знак приветствия, забормотав свои «приветы», Яна коротко кивнула в ответ, прошла к своей парте, и первый акт нашего знакомства завершился. С того самого дня Яна сидела за соседней партой от меня: иногда, когда учителя несли какую-то околесицу, мы с ней мимолетно переглядывались, закатив глаза, а я корчил смешные рожи, чтобы повеселить её — не из-за личной симпатии, а скорее потому, что в седьмом классе внимание любой мало-мальски миловидной девочки резко вырастает в цене для мальчиков. Временами я видел, как она чертит в тетради строгие линии каких-то причудливых зданий, больше напоминающие мрачные готические замки (про то, как оные выглядят на самом деле, я узнал позже от неё же). При этом всем близко мы тогда не общались — до, так сказать, «второго акта».

ИЗО в 7 классе, как многие из вас, наверное, знают — это предмет, посвященный не только и не столько рисованию, сколько изучению культур разных народов. Творческие, одаренные и хоть немного заинтересованные в этой катавасии дети, как правило, используют ИЗО как отдушину, выход своей фантазии и способ передохнуть между физикой и геометрией, менее творческие — как возможность почти без последствий слинять домой и посмотреть «Человека-Паука». В нашей же школе ИЗО даже для семиклассников было настоящим испытанием: его вела Пол-литра (изначально, конечно, Палитра, но об этом уже никто не вспоминал). Это была сухощавая женщина лет 55 аномально высокого роста, чьими неизменными элементами образа были водолазки с высоким воротом самых разных цветов, длинные юбки, низкий пучок седеющих волос, жемчужные серьги в ушах и узкие очки в тонкой оправе. Даже среди учителей нашей неплохой по меркам города школы Пол-литра, несмотря на своё маргинальное прозвище, выделялась своей нарочитой интеллигентностью, которая, впрочем, не мешала ей совсем не интеллигентно издеваться над учениками. Директор и завуч Пол-литру уважали и немного побаивались, закрывая глаза на все её чудачества, поэтому о том, чтобы упросить её поставить даже самым заядлым отличникам, имевшим неосторожность перепутать хохлому с дымковской росписью, пятерку авансом, не шло и речи. Тройки по ИЗО были равноправны в журнале с тройками по химии, русскому или алгебре, и от строгих родителей нагоняй за плохие годовые оценки мог получиться ничуть не хуже. Пол-литру в классе, разумеется, звали исключительно Анной Ивановной — страшно представить кару для того глупца, кто бы осмелился озвучить её погоняло вслух при ней.

— Оригами — один из древнейших видов искусства на Древнем Востоке, — торжественно проговорила Пол-литра в начале очередного урока, — его изобрели в начале нашей эры, что, конечно, позднее, чем живопись «суми-э» или роспись по фарфору, но все ещё гораздо раньше, чем почти все дошедшие до наших дней русские направления творчества. Представьте себе, если бы фигурки оригами могли сохраниться с тех времен, какими экспонатами бы пополнились наши музеи! Колесников, я слышу твой шепот, а если услышу еще — лично тебе домашнего задания задам вдвое больше, чем остальным.

Далее следовал экскурс в историю оригами, который Яна с редким для неё вниманием слушала, в то время как я наблюдал за ней самой: то, как она накручивала прядь коротких волос на палец, а ресницы на её серых глазах, преисполненных живым интересом, медленно подрагивали, чем-то завораживало меня. Вскоре Пол-литра дала нам задание сделать несложные фигурки по инструкции из брошюр, которые она разложила по партам, а в конце урока задала домашку: сделать в технике оригами что-то, чего в брошюре нет, при этом фигурка не должна быть слишком простой.

— За банальность, лень и неопрятность буду снижать по баллу. Если захотите схалтурить — можно вообще не приносить домашнюю работу, хотя потом всё равно придется её делать как следует.

Как вы догадались, из двух предложенных вариантов я выбрал не делать дома ничего к следующему уроку, ибо знал заранее, что ничего сложнее самолетика сделать не смогу, а родители, днями и ночами пропадающие на работе, лишь усмехнутся, если сын-семиклассник попросит их смастерить фигурку из бумаги. Конечно же, следующий урок штатно наступил через неделю.

— Ну что, седьмой «А», я надеюсь, вы все провели эти выходные плодотворно и поработали руками и головой?

На словах «поработали руками» по классу разнеслись тихие смешки. О, ранний пубертат. Анна Ивановна сделала вид, что ничего не слышала.

— Сдаём домашнее задание. Проверю в течение урока, пока вы будете выполнять сегодняшнюю классную работу.

Властная, грозная фигура Анны Ивановны двигалась по классу. Я сидел почти в самом дальнем углу, поэтому мне приходилось дожидаться своей незавидной участи дольше. Ко мне уже начало потихоньку приходить смирение, как вдруг с соседней парты раздалось еле слышное «Пс-с!».

Я уловил мимолетное движение Яниной руки и мне удалось отреагировать на него столь же быстро. В моих руках оказался слегка помятый, но все ещё поразительно талантливо сделанный домик с шестиугольной башенкой и остроконечной крышей. Предназначение поделки дошло до меня за следующие несколько секунд, и когда Пол-литра подошла к моей парте, я уже успел накорябать на «фундаменте» свою фамилию, чтобы с фальшиво-самоуверенным видом вручить ей «своё» творчество.

— Слишком увлеклась вчера, сделала две фигурки, — шепотом объяснила мне свой внезапный порыв альтруизма Яна, когда училка отошла.

— У тебя не точно такая же, надеюсь?! — испуганно прошептал в ответ я.

Яна посмотрела на меня как на дебила, и я всё понял без слов.

В конце урока Пол-литра, отставившая все просмотренные работы на пустующую первую парту, объявила оценки:

— Ревенко — пять. Антипов, Конкина, Савельев, Бакирова — четыре. Все остальные, кто принёс домашнее задание — три. С теми, кто не принёс, буду говорить отдельно, и разговор будет неприятный.

Когда я одним из последних надевал в классе пиджак и застегивал портфель, Пол-литра подошла ко мне и каким-то неожиданно человеческим тоном проговорила:

— Антипов, четверка у тебя за дружбу с Ревенко. Выбрать себе талантливую подругу — уже достижение. В следующий раз жду твою работу.

На перемене я подошел к Яне и, решив не мямлить как зашуганный неудачник, прямо спросил, почему она отдала вторую свою работу именно мне. Девочка снова кинула на меня тот самый взгляд, будто я конченый идиот:

— Потому что ты ближе всех сидел.

Её серые глаза сразу весело заблестели, словно смеясь надо мной, несмотря на каменное выражение лица. Я так и не узнал, сказала ли она тогда правду.

Тем не менее, наши общение и дружба начались именно в тот день (Пол-литра, сама того не зная, послужила этакой вангой). Уже на четвертом уроке я предложил Яне решить кое-что из её задач на классной работе, когда физик по своему обыкновению вышел покурить. После уроков между нами сама собой завязалась беседа на обычные подростковые темы — про учебу, родителей, фильмы и любимые группы, и домой мы пошли вместе. Как оказалось, мы жили всего в паре сотен метров друг от друга, поэтому на следующий день было удобно встретиться у моего подъезда и снова пойти в школу вдвоём. Нам повезло, что в нашем классе не было ни стаек заклятых подружек, ни компаний «крутых парней» — все дружили либо парами, либо ходили сами по себе, и массовые насмешки формата «тили-тили-тесто» инициировать было некому. Нам нравилась эта незаинтересованность озабоченных сверстников — и, наверное, отчасти благодаря этому наша дружба впоследствии и не перетекла в отношения, и не завершилась там же, где началась.

К апрелю, когда часов, настоянных у подъезда за обсуждением новых серий «Доктора Кто», накопилось уже на несколько суток, я вдруг понял, что Яна никогда не звала меня в гости. Почему не звал я — было ясно, и это я сказал Яне ещё в один из первых дней: мои строгие, в чем-то даже тоталитарные родители не выносили чужаков в квартире, сами предпочитали на праздники ходить в гости или в кафе, и несмотря на то, что оба возвращались с работы поздно, они легко могли понять, что домой кто-то заходил. Как — тринадцатилетнему мне было неведомо. Они не запирали меня дома в наказание, никогда не били, не лишали необходимых благ и даже карманных денег, но один взгляд каждого из них мог уничтожить морально. Почему в гости не приглашала Яна, которая рассказывала о своих родителях как о гостеприимных и приятных в общении людях, было для меня загадкой, пока в теплый апрельский день она не посмотрела на меня своим хитрым смеющимся взглядом и не сказала:

— Мама написала эсэмэску, что сейчас ляжет спать. Она спит крепко. Может, зайдём попить сока или чаю? Батя вчера «Юбилейного» земляничного много купил. Сказал, для растущего организма, но я уже начинаю в ширину расти. А мама говорит, что девочка должна быть стройной. Так и живут друг с другом эти люди…

— Типа… ты приглашаешь меня в гости?

— Типа да. Удивляюсь, как в тебе сочетаются знание физики на уровне этого, как его… Ландау, и привычка так иногда тупить.

Когда Яна говорила так, мне никогда не было обидно. Мы стебали друг друга по поводу и без с завидной частотой — на этом и держалась непринужденность и легкость нашего общения. Мы забежали в подъезд, наперегонки взлетели на четвёртый этаж по лестнице, ибо лифта в доме не было, и девочка осторожно открыла квартиру ключом.

— Точно спит, — шепотом сказала она, — я не слышу телевизор. Она его выключает, когда ложится.

Я прошмыгнул в квартиру. Пройдя по темному коридору, до которого доносился слабый свет от окон из комнат, я дошел до ванной, помыл руки и вслед за Яной прошел на кухню.

Обстановка в квартире не сияла новизной, но была невероятно чистой и уютной. Чайник в виде большой улыбающейся лягушки в шляпке из клубничины, глиняные чашки, на каждой из которых был нарисован свой фрукт (Яна налила себе чай в чашку с лимоном, а я выбрал с яблоком), развешанные везде фотографии — почему-то как будто довольно давние, не с последних лет, и обои в кирпичик, поклеенные аккуратными и умелыми руками. Однако что-то в этой обстановке казалось будто неправильным, и пока я пил свою первую чашку чая, я не мог понять, что именно. И только когда девочка встала налить себе и мне ещё по одной чашке, и низко нагнулась, чтобы сделать это, до меня наконец дошло: в квартире ВСЁ было сделано как будто под очень невысокого человека. Первой мыслью было то, что родители Яны несколько лет назад решили сделать квартиру чуть удобнее для подрастающей дочери, но это сразу показалось глупым и недальновидным: сейчас Яне всего тринадцать, а она уже нагибается к столешнице, чтобы просто налить себе чаю. Я хотел задать ей вопрос напрямую, но почему-то постеснялся.

— Пойдем в комнату? Хочу тебе там все показать наконец, — Яна старалась не показывать этого, но было видно, как она сгорает от нетерпения.

— Ага.

С чашками в руках мы двинулись в комнату. Прежде, чем оглядеть её, я заметил, что там вся мебель обычной высоты. Комната была в целом не менее уютной, чем кухня, но было видно, что это помещение действительно находится в полной и безраздельной власти подростка. На стенах висели гирлянды из лампочек, какие-то постеры и несколько фотографий. Но было понятно, что основной фокус внимания самой владелицы комнаты по жизни явно находится на другом: к стенам было прибито несколько широких полок, и на каждой из них стояли модели зданий, которых, казалось, вообще никогда не существовало в природе. Изогнутые крыши с искусно прорисованной на картоне черепицей, окна самой разной формы, строгое величие одних моделей и как будто намеренная детскость в исполнении других — яркие цвета и милые детали вроде нарисованных прямо на «стенах» зданий животных. Над рабочим столом Яны висело около десятка, скорее всего, самых удачных её рисунков на ту же тематику. Девочка стояла, скрестив руки на груди и гордо оглядывая свои имения.

— Вау. Это… охренительно, — я наконец подал голос.

— Спасибо.

— Я давно хотел спросить тебя. Почему именно архитектура? - говоря, я не переставал разглядывать макеты на полках, - Это же... не живое. Не собаки там, не хомячки, не кино какое-нибудь даже. Даже пацаны таким редко интересуются.

— Не знаю. Мне нравится думать, что когда-то я смогу построить что-то, что и через 100 лет будет стоять. Я знаю, что столько не проживу, зато меня будут вспоминать. Это галимая дешёвая бумага, она рассыпется лет через 10 в труху, - с разочарованием сказала Яна, щёлкнув пальцами по бумажному макету чего-то, напоминающего остроконечный купол цирка, но куда более футуристичного. Макет поддался и тут же опрокинулся на бок. Девочка поправила его, всё же посмотрев на своё творение с разочарованием.

— Думаешь, через 100 лет это будет кому-то важно и нужно? Это я не чтобы тебя обидеть. Просто мне кажется, мы уже Марс будем заселять, а на Земле и места не останется.

— Может быть, - Яна будто и не думала обижаться на мой резкий тон, - мне пофиг. Мне просто самой это нравится. Я как будто в другой мир переношусь. Сижу и думаю, что если я могу это нарисовать, значит, это можно и построить? Значит, можно воплотить в реальность тупо обычный рисунок из тетрадки? Значит, возможно всё - и продлить человеческую жизнь, и вылечить любую болезнь, и на Марс твой полететь, к примеру?

— Наверное. Думаю, что у тебя получится. Всё, что сейчас тут стоит, - я обвёл взглядом полки, - какое-то невероятное.

— Спасибо. Неловко признаваться, но ты первый, кто это увидел, кроме родителей.

Возникла какая-то неловкая пауза. Мы с Яной вперились друг в друга взглядом, и возможно, если бы я в этот момент решился поддаться своему глупому и пошлому (как мне тогда казалось) порыву её поцеловать, всё было бы иначе. Но мы так и смотрели друг на друга, пока в дверь комнаты не постучали.

— Это мама. Услышала, как мы тут разговариваем. Хочет с тобой познакомиться, наверное.

Моя бурная фантазия уже успела обыграть этот стук в дверь - я быстро перестал думать о потенциальном поцелуе, и мысли устремились в сторону образа Яниной матери. Поскольку стук раздавался где-то на уровне моего пояса, я почему-то представил себе полуженщину-полусобаку, передвигающуюся на четвереньках, но когда подруга распахнула дверь, мне стало очень гадко и стыдно за свои фантазии.

Янина мама была обычной, даже весьма симпатичной женщиной - сходство с дочерью в чертах лица сразу бросалось в глаза. Кроме одного различия - массивной и неповоротливой инвалидной коляски, на которой прочно замерли в неестественной позе ноги женщины. Перехватив мой взгляд, она смутилась и машинально прикрыла их пледом, лежащим на коленях.

— Мам, это Женя. Я рассказывала, он иногда делает мне физику и химию. Жень, это моя мама - Ирина Валентиновна.

— Женя, приятно познакомиться, - женщина улыбнулась. Я понял, в кого у Яны такой хитрый, будто что-то замышляющий взгляд.

— Взаимно, - пробормотал я. Не то чтобы я никогда не видел людей на инвалидных колясках, но этот... хм... сюжетный поворот был слишком внезапным. Янина мама, кажется, уловила мои мысли, потому что тут же, не затягивая очередную неловкую паузу за этот день, пригласила нас снова попить чаю. Она самостоятельно проехала на кухню, сделала нам с Яной чай и разлила его по тем же чашкам. Теперь я понял, для чего нужны эти заниженные поверхности - ей было чрезвычайно удобно, как будто и не было вовсе этой коляски и она кружила по кухне на своих двоих. Они с дочерью так непринуждённо и весело болтали о школе, о друзьях и о прочих бытовых мелочах, что меня то и дело кололо что-то внутри, когда я вспоминал, когда в последний раз слышал от своих родителей похвалу, шутку или хотя бы такой дружелюбный тон. Те пару раз в моей жизни, когда я пытался полунамёком дать им понять, что мне иногда не хватает внимания, бесед по душам или просто надёжного плеча в семье, я слышал в ответ жёсткое "Зато мы зарабатываем деньги, и тебе бы пора научиться ценить то, что ты имеешь". Я, конечно, пытался ценить - в конце концов, у меня всегда были игрушки, техника, одежда и развлечения, о которых я просил, и если не считать нюанса, что поделиться этим и поиграть дома чаще всего было не с кем, жаловаться действительно было неуместно. Но то, какая тёплая атмосфера царила в семье Яны, и с каким интересом её мама слушала про Заху Хадид и про футуризм в архитектуре, поразило меня настолько, что в гости захотелось приходить хотя бы просто затем, чтобы посмотреть на пример счастливой семьи. Как Ирина Валентиновна оказалась в инвалидной коляске, я никогда не спрашивал Яну - спустя полгода она рассказала мне сама.

То был тёплый октябрь - чёртово ИЗО и Пол-литра были позади, мы пошли в восьмой класс. Яне только что исполнилось четырнадцать, и её день рождения мы отметили, смотря на DVD в её комнате недавно вышедший сезон "Теории большого взрыва" и жадно поглощая огромный торт "Киевский", на который я спустил свои недельные карманные. Спустя ещё пару дней мы лежали на нагретой солнцем листве в городском парке, украдкой покуривая стыренные у моего отца "Мальборо" (пришлось вынимать из пачки отдельно две сигареты, чтобы он не заметил).

- Ты так иногда смотришь на мамину коляску, - внезапно сказала Яна, - мне кажется, что ты жалеешь её. Это хреново, избавься от этой привычки. Никому не нравится, когда его жалеют.

Прозвучало жёстко, но таким человеком всегда была Яна - прямолинейным аки жердь.

- Я... не жалею. Просто удивляюсь, как она справляется. Она же парализована ниже поясницы, верно? Извини за вопрос, но как давно…

- Ничего. Я тебе не рассказывала об этом - не хотела вспоминать. Это было ДТП шесть лет назад. Мы везли бабушку на вокзал, провожали домой в Краснодар. Дядя, мама, бабушка, я. Батя лежал дома с каким-то жутким гриппом - и слава богу. На встречку выехал какой-то мудак, в итоге машины столкнулись лоб в лоб. Дядя и бабушка... их не стало. Мы с мамой сидели сзади, мне повезло вылететь через окно. У меня было сотрясение и рука сломана, маме меньше повезло. Вот... как-то так.

Яна отвернулась от меня, сделав вид, что отворачивается от сигаретного дыма. Я знал, что она всегда делает так, чтобы не показывать слёзы - не любит казаться слабой и уязвимой. Я молча ждал, пока она вернётся в своё обычное состояние, а меж тем любовался её острыми скулами и пальцами с чёрным лаком, торчащими из-под длинных рукавов безразмерного худи. Эмо как таковой Яна не была, но эстетикой стиля прониклась, и даже альбом для зарисовок себе купила в чёрно-розовую клетку. Я в лучших традициях взаимных подколов называл её "эмо-пидорская чёлка", на что неизменно слышал в ответ, что всё ж лучше быть пидором частично, "в отличие от некоторых". Было ли это тонким намёком на то, что я так тогда и не предложил ей встречаться, я размышляю до сих пор.

Тридцатилетний я периодически думаю, что тоже хотел бы вернуть свой 2007, но по совершенно иным причинам, нежели большинство.

Годы шли, и впереди маячило окончание школы. Мы с Яной всё так же близко общались, пока в какой-то момент, когда до ЕГЭ оставалось меньше года, у её мамы не начала отказывать рука. Как я уже говорил - упёртый пацанский характер моей подруги не позволял ей просить о помощи и даже принимать её, а посему, когда я, изложив ситуацию своим родителям и попросив их о материальной помощи, предложил Яне выделить денег на обследования и реабилитацию - в ответ получил краткое "Шёл бы ты, Жека, со своими подачками", после чего мы почти месяц толком не общались. Правда, потом Яна, сделав нечеловеческое усилие над собой, всё же приняла моё предложение, и её маму увезли на реабилитацию в хороший медицинский центр с проживанием. Это помогло ненадолго - к весне её мама заболела воспалением лёгких, которое её ослабленный организм был не в силах вынести. В конце мая я сидел с Яной на кладбище, где она, уже ничего не стесняясь, ревела белугой, валяясь на грязной после дождя земле, и мы с её отцом, как могли, пытались её утешить.

ЕГЭ Яна, естественно, сдала кое-как, в то время как моих баллов хватило на то, чтобы поступить на бюджет на физфак МГУ и уехать в Москву. Здесь я опять смалодушничал - решил, что, во-первых, восемнадцатилетняя девушка как-нибудь справится сама, а во-вторых - я буду приезжать в родной город, до которого от Москвы всего 4 часа на поезде, как минимум раз в месяц. К тому же, я был уверен, что стоит нам разорвать эту тесную, почти братско-сестринскую связь, у неё тут же появится мотивация найти себе, наконец, нормального парня. Не знаю насчёт последнего, а вот в своих оптимистичных прогнозах по поводу приездов на малую родину я просчитался: впервые я смог выбраться в родной город на новогодние каникулы - и Яна даже не взяла трубку, когда я ей звонил. Поговорить нормально мы смогли только следующим летом. Так я узнал, что в годовщину смерти матери её отец повесился.

Не буду подробно описывать следующие годы жизни — к истории они не имеют отношения. Скажу лишь, что спустя 11 лет мне, имевшему за спиной средненькую, но более-менее стабильную карьеру в инженерном бюро, вымотавший все нервы развод и неудачный роман с коллегой по работе, пришлось все-таки взять длительный отпуск (который неиллюзорно грозил перерасти в вынужденное увольнение) и вернуться в родной город на время, ибо уже мой отец находился в крайне плачевном состоянии и с переменным успехом боролся с последней стадией рака. С Яной мы все ещё общались неплохо, но куда менее близко: я знал, что, так и не поступив на архитектурный, она окончила художественное училище в соседнем регионе, сдавая родительскую квартиру, потом работала фотографом, что — как мне казалось — ей даже нравилось. В свободное время она водила экскурсии по городу: по его старой части — для туристов, в том числе иностранных, по более новым — для урбанистов и хипстеров. В один из приездов домой я был несказанно рад увидеть прямо в центре афишу «Легендарные экскурсии: новый сезон», где в контактах снизу значились Янин сайт и соцсети. С личной жизнью у неё, как и у меня, складывалось куда менее радужно: она знакомила меня с парой своих бойфрендов несколько лет назад, но на этих краткосрочных отношениях всё всегда и заканчивалось. Не уверен, что такая девушка, как Яна, грезила о типичном браке и детях — возможно, в этом и была проблема, а может быть, именно из-за того, что такое стремление присутствовало, но реализовать его было не с кем, она и была последние пару лет чуть менее веселой и живой, чем обычно. Часто, ходя с подругой в местные бары выпить пива в свои приезды, я подмечал её грустный потерянный взгляд. Также сама собой как-то подмечалась её классная фигура, мягкие шелковистые волосы в аккуратном каре, красиво заострившиеся с возрастом черты лица и бездонные серые глаза, которым так и хотелось добавить каплю старой хитрой ухмылки. К сожалению, я был и остаюсь трусливым идиотом, и тогда любые решительные шаги по сближению пугали меня. Ведь если разрушится наша дружба, но ничего нового на этом месте построить так и не удастся — мы же просто потеряем друг друга, так ведь?..

— Жень. Вроде бы ты писал, что должен был вчера приехать. Это… сочувствую по поводу бати. Знаю, что вы до сих пор не близки, но все равно. Пожалуйста, нам очень нужно встретиться. Как можно скорее, — тараторила Яна мне в трубку поздно вечером, когда я уже собирался ложиться спать.

Я решил не медлить, вызвал такси и приехал к подруге домой — она снимала небольшую квартирку недалеко от центра. Бросившись мне на шею для короткого объятия, Яна сразу поманила меня на кухню, где разлила по бокалам куда более крепкий напиток, чем привычный для нас обоих лагер, кинула туда же по кубику льда и резко села на стул. Я последовал за ней.

— Ты же не пьешь ничего крепче пива. Никогда. — возможно, мой тон был слишком осуждающим.

— Мне похуй, — матом Яна тоже ругалась редко. Все эти перемены были явно не от хорошей жизни, — Жек, я видела бабушку вчера.

— По папиной линии? Она жива? Ты никогда не…

— Нет, не по папиной. Мою бабушку из Краснодара. Я видела её вчера, мать твою. Живую. Как вижу тебя сейчас.

— Ян… Я тоже периодически вижу на улице людей, похожих на умерших знакомых и родственников. Думаю, и почаще случается. Это со всеми бывает.

— Ты не понял. Давай расскажу сначала. В общем, чтобы ты представил себе антураж — знаешь доходный дом Авдеева в центре? Четырехэтажный, с эркерами, портиками, барельефами…

— Давай по-русски.

— Охуенный, блядь, дом. Розовый. С вот такими окнами и лепниной в виде красивых баб с сиськами.

— Понял. Где-то в районе Алексеевской?

— Да, там. Короче. Вчера я вела экскурсию в том районе. Она самая любимая у туристов и я её чаще всего провожу. Ну, всё как обычно, прошлись по бывшей территории стеклокерамического завода, где сейчас фудкорт, потом по Морозовским кварталам, потом мимо Центрполиграфа, зашли внутрь, потом далее по примыкающим улицам. Уже заканчивали, можно сказать. И когда я рассказывала про этот ёбаный дом, я зачем-то в окна первого этажа посмотрела. Они высокие, вблизи не заглянешь, но мы стояли на другой стороне улицы. И в окне этом — бабушка. В её фирменном свитере, который она сама вязала. Стоит у плиты, что-то кашеварит. Такое родное лицо… Я на этом моменте не смогла продолжать экскурсию. Вырулила как-то, типа всё, на этом с вами прощаемся. Отпустила туристов, потом снова к этому окну вернулась — а там уже свет не горит. Я два часа тупо стояла в слезах. Как пятилетка рыдала. Оправдываю фамилию, блядь, — Яна сделала большой глоток виски.

— Ян. Я понимаю тебя очень. Тяжело думать о том, что близкий человек уже не будет рядом. Даже спустя столько лет. Я вон с отцом вожусь — и понимаю, что сколько ему осталось? Полгода? Год, если повезет? Никогда не были дружны, я все детство только упреки слышал, а вчера тоже ревел. Возможно, одновременно с тобой — такая уж у нас телепатия, — я попытался пошутить. — Но ты пробовала с этим к психологу обращаться?

— К психологу?! Да я пороги этих сраных психологов с 20 лет обиваю, иногда последние деньги им отдаю. Я вообще тебе не о своих психологических проблемах сейчас. Я вот не верю в призраков и всякое такое говно, но это была МОЯ бабушка в том окне. А знаешь, почему я так уверена?

— Ну.

— Это был её дом. Там, в окне. Деревянные стены, кухонька эта самодельная… Как в её доме в станице. Последний раз там 22 года назад была, а помню всё как вчера. Все точно такое же.

— Постсоветские интерьеры иногда бывают неразличимо похожи, — протянул я, — взять только эти югославские стенки в гостиных…

— Иди к черту со своими стенками. Если бы ты это увидел — сам бы понял, что это не я с ума сошла.

— Может, привиделось тебе? На нервной почве…

— Нервной? Уж куда менее нервной, чем сейчас? И колёса помогают, и в последнее время тоска эта мерзкая более-менее начала отпускать. Ан нет, хер там. Она стояла ещё с таким лицом, Жень… Как всегда, когда готовила блинчики и с любовью на них смотрела, мол, накормлю внучку любимую. Вот такое лицо. Я даже не могу тебе его повторить, потому что нет во мне столько любви, сколько в бабушке помещалось.

— Хорошо, давай так. Мы с тобой сходим туда, посмотрим, и если что — я что-нибудь придумаю, чтобы ты не загонялась. Пока что могу остаться на ночь, если тебе так спокойнее будет.

— Да нет, наверное, смысла нет. Здесь оно меня за эти сутки ни разу не пыталось преследовать. Только там. Завтра у меня снова там экскурсия, я постараюсь телефон в нужный момент достать и сфоткать.

— Хорошо, давай. Звони сразу, если что-то будет беспокоить.

Я не допил виски, но Яна сделала это за меня одним махом, схватив бокал сразу же, как я его поставил.

— На хороший сон, — криво улыбнулась она.

— Не перегибай палку. Спокойной ночи, — я тепло обнял Яну на прощание.

На следующий день около 7 вечера мой телефон снова завибрировал, пока я готовил ужин родителям и ждал их из больницы. Я с тревожным чувством нажимал зеленый кружок на экране — то, что Яна позвонила сейчас, через считанные минуты после окончания своей экскурсии, не предвещало ничего хорошего.

— Жень… Я сфоткала это гребаное окно. Давай я сейчас тебе пришлю фотографию и ты скажешь мне, что видишь на ней. Мне начинает казаться, что я в каком-то бреду.

— Да, конечно. Присылай.

Через пару секунд мне пришла в Телеграм фотография. Ничего ужасного и сверхъестественного на ней не было: пасмурный июльский вечер, ещё светлая улица и горящее окно в старинном доме через дорогу от точки съёмки. В окне — обыкновенная старая квартира: громоздкий шкаф, хрустальная люстра, обои с неприметным рябым узором и абажур настольной лампы с бахромой на подоконнике. Никаких людей, никакого деревенского антуража, о котором говорила Яна вчера.

— Ян, я вижу обычную квартиру. Пожалуйста, скажи, что ты тоже, а то я реально завтра засуну тебя насильно в машину и отвезу к психиатру.

— Я тоже вижу на фотке обычную квартиру, Жек. Не то, что видела на самом деле, своими глазами. Сегодня там не было бабушки. Просто её дом, самовар на столе, блины на тарелке… Блины, твою мать. Они нас подслушивали вчера?! Но когда я это сфоткала, я увидела чужую квартиру. За кого они меня держат? За сумасшедшую?

Я вовремя удержался от того, чтобы ответить что-то в язвительном тоне. Мне на самом деле было совсем не смешно.

— Давай сходим туда завтра. Без экскурсии. Возьми выходной, скажи, что приболела, ну придумай что-нибудь, в самом деле. Может быть, глюк будет коллективным. Тогда нам обоим надо будет думать, что с нами происходит.

— Да, давай. Если предположить, что оно возникает в одно и то же время — давай встретимся в 18:50 у этого здания. Адрес точный скину тебе.

На следующий день я стоял на том самом углу и, дабы скрасить ожидание Яны, попивал кофе и разглядывал снизу своды этого «аномального» здания. Дом действительно потрясал своей мрачной красотой и в то же время наводил смутный страх: полуобнаженные нимфы с барельефов под определенным углом будто скалились на прохожих, а окна, обрамленные наличниками чуть округлой формы, были похожи на кричащие рты. Сколько лет этому дому? Больше ста? Жаль, что сколько Яна ни рассказывала мне про архитектурные стили, я так и не начал их друг от друга отличать. Про доходный дом Авдеева мне лишь было известно из её же рассказов, что когда-то он принадлежал купцу (тому самому Авдееву), чья жена в какой-то момент отравила собственных детей и сама выпила яд. Само по себе это произошло вообще за пределами города, ибо дом тогда сдавался зажиточным арендаторам, поэтому славы «нехорошего места» за ним не водилось. В связи с событиями последних двух дней я, конечно, спросил про призраков и прочие городские легенды, что с ним связаны, но Яна лишь рассказала, что Авдеева, уже глубоко пожилого и обезумевшего от пережитого шока, в начале 20-х расстреляли, после чего наследников в семье не осталось вовсе. История жуткая, но далеко не оригинальная — в те годы такие случаи, увы, не были чем-то из ряда вон.

— Привет, — каким-то сухим, шелестящим голосом сказала Яна из-за моей спины. Я обернулся. Она стояла передо мной в короткой легкой куртке и узких джинсах, и я впервые увидел, как она похудела за последние несколько месяцев. От неё едва уловимо пахло алкоголем, хотя выглядела она так же опрятно, как и всегда.

— Здаров. Я тут дом осмотрел. Красивый, конечно, но в чем-то жути наводит. Кто в нем сейчас живет?

— Кажется, его так и не смогли выкупить застройщики. Судя по людям, которые выходят из подъезда, в основном пожилые и небогатые. Наверное, дети и внуки тех, кому доставались здесь квартиры при совке, — Яна была необычайно хмурой. Такой я редко видел её даже в первый год после смерти каждого из её родителей.

— Ян, алкоголь — это депрессант. Тебе не кажется, что от него будет ещё хуже?

— Насрать. Я не готова была встречаться с этим снова, не выпивши. Пиздец меня вчера вскрыло… — девушка мрачнела все сильнее. Мы перешли на другую сторону улицы и сели на скамейку, с которой открывался вид на то самое окно. В нем было темно.

— Уверена, что не стоит просто забить на экскурсии в этом районе и жить дальше?

— Ага, щас. Благодаря экскурсиям я ещё как-то выживаю. Они наполняют меня. Ну, придают смысл жизни, что ли. Знаешь, я много думала о вот этой всей нормальной жизни, как у людей — может быть, найти себе базированного муженька, который смотрит футбол, пьет пиво, смотрит «Камеди клаб» и ездит по выходным на рыбалку… Пиво я тоже люблю, в конце концов. Только это всё даже звучит противно, Жек, не говоря о реализации. Ты думаешь, я как-то научилась жить с горем? Хуй там. Хорошо создаю видимость, но не более. А когда я экскурсии вожу, это позволяет хотя бы на пару часов забыть об этом всем. Чтобы потом снова… Бля, опять сейчас загонюсь.

— Загонись, если хочешь. Лучше выплеснуть эмоции. Если что, я… всегда рядом. Ты знаешь. Не забывай никогда, — я наклонился боком к сидящей справа от меня Яне, чтобы её обнять, но нам обоим помешало то, что мы одновременно увидели через дорогу — в окне зажегся свет. Мы тут же цепким взглядом вперились в желтый прямоугольник.

В окне происходило все ровно то же самое, что на вчерашней Янкиной фотографии. Лампа с махровым абажуром стояла на подоконнике, обои с содранным уголком были все такими же унылыми, а шкаф — таким же древним и громоздким. Свет горел, но хозяев квартиры не было видно. Впрочем, есть люди, которые просто зажигают свет во всех комнатах, приходя домой (подъезд находился с другой стороны дома и не был нам виден). Я уже было повернулся к подруге, чтобы посмеяться и предложить ей просто уйти с этой чертовой улицы и посидеть выпить кофе где-нибудь, как вдруг увидел, что она смотрит на окно немигающим взглядом, а по щекам мощным неконтролируемым потоком бегут слезы.

— Янчик… Ты чего… Всё же там нормально. Просто окно. Что ты плачешь?

— Там… Там… — девушка хотела что-то сказать, но рыдания хлынули из неё каким-то диким ливнем.

— Так, сейчас нам надо отсюда отойти. Это окно на тебя плохо действует.

Я попытался отвести её в сторону, но она грубо оттолкнула меня.

— Я останусь здесь! Это моя мама! Она… там. Не мешай мне!

— Мама? Где?

— Да ты не видишь что ли?! Вот же! Прямо у окна! Ты слепой?

— Ян. Я не вижу в окне людей. Ни в одном окне. Там стоит ёбаный шкаф. И ни души.

Подруга продолжала заходиться в рыданиях и судорожно глотать ртом воздух, не переставая широко раскрытыми глазами смотреть в окно. Я зачем-то преградил ей обзор — и понял, что она смотрит уже не в окно, а куда-то намного дальше. Сквозь меня, сквозь треклятый дом, сквозь вообще все, что только способна уловить обыденная человеческая призма зрения. В её глазах отражались боль и отчаяние, которых я до сих пор ни разу не видел даже в самые паршивые моменты. Я с силой обхватил Яну за плечи, оттащил как можно дальше от дома в какой-то двор, затем незамедлительно вызвал такси и затолкал девушку туда, после чего сел сам. Все это время она молчала, вела себя как безвольная тряпичная кукла и лишь изредка всхлипывала. То, что такая гордая и уверенная в себе пацанка, как Яна, может в какой-то момент может сломаться, стало для меня неожиданностью, поэтому дабы не навредить ещё сильнее, я просто молчал вместе с ней и держал руку у неё на плече. Сейчас я вспоминаю эти жесты не тридцатилетнего мужчины, который мнил себя чьей-то там защитой и опорой, но подростка-девственника, и снова думаю, что попробуй я тогда зайти чуть дальше — все могло сложиться иначе.

Войдя в квартиру, Яна тут же кинулась к своему домашнему бару, извлекла из него новую, еще непочатую бутылку виски, открыла её и сделала большой глоток прямо из горла. Ещё несколько минут она просто сидела и смотрела в одну точку, и когда её начали отпускать эмоции, она вдруг заговорила:

— Жень. Я видела маму. Она была в нашей квартире. Она кружилась по комнате, танцевала сама с собой — так зажигательно. В моем детстве, помню, мы танцевали так вдвоём. Под итальянскую классику — Тото Кутуньо, Адриано Челентано, Рикки Повери… Прикольно было тогда.

Яна грустно улыбнулась и отпила ещё виски. Я осторожно взял у неё бутылку и отставил подальше. Она не возражала.

— Ты это… Извини, что меня размазало так. Ты правда ничего не видел в окне?

— Ничего, — я помотал головой, — полупустая старая квартира. У меня в детстве была очень похожая обстановка в гостиной, пока родители не сделали ремонт. Это к слову об одинаковости всяких этих советских обоев и мебели.

— Понимаешь, мои мама и бабушка… Они были не как живые там. Они были живые. Вот правда, как ты сейчас передо мной. Но я же сотни раз приходила на кладбище…

— Ты уверена, что это не просто похожие люди?

— А само помещение, Жек? Я на фотке вижу эту дурацкую унылую хату, а мама ходила по нашей старой кухне. Там мои рисунки на стене висели, понимаешь?! Вот уж что я ни с чем не перепутаю. Мои фантастические здания. Кто ещё такие мог придумать?

— Окей. Допустим, ты это видела. Но почему не видел я?

— Потому что я поехавшая, видимо! — Яна горько рассмеялась, — Помнишь, в Гарри Поттере Полумна фестралов видела? Может быть, это че-то типа такого…

— Интересная теория. К тому же это точно был не сон, да и ты вроде не упоротая была. Если только пьяная немного.

— Мне сложно засыпать хотя бы без 200 грамм сейчас, — устало сказала девушка, отведя взгляд, — я работаю в основном с творческими людьми в своем бюро, ты бы знал, кто на чём там сидит… А у меня всего лишь вискарь. Хороший, кстати. Бутылка — три косаря. Палёнку не пью.

— Да причем тут это? Ты спиваешься! Какая нахрен разница, чем?!

— А ты бы в моей ситуации не спился? Хотя дай угадаю: нет, конечно же! Тебе в целом на людей насрать по жизни. Отец умирает? Похуй, ты шутки шутишь сидишь. А твои родители сделали все, чтобы ты сидел на жопе ровно и свои сраные двести тыщ зарабатывал. Сколько раз ты позвонил мне за весь двенадцатый год, когда я вскрыться хотела даже во сне? А сколько раз приехал, чтобы встретиться?!

— Ты прекрасно знаешь про мои отношения с родителями, и давай эту тему закроем. Насчет звонков и приездов к тебе — мне очень жаль и очень стыдно.

— Ни за что тебе не стыдно, Жек. У тебя атрофированы человеческие чувства — любовь, жалость, сочувствие. Поэтому не лечи меня, пожалуйста, и не пытайся воспитывать, — Яна размашистым жестом схватила бутылку и сделала большой, долгий глоток, — Женя, пожалуйста, уходи. Я хочу обдумать всё увиденное в последние дни, отойти от эмоций и решить, что с этим делать. И хочу сделать это одна, — сказала она с нажимом, акцентируя моё внимание на последнем слове.

— Хорошо. Я всегда на связи. Звони, пиши, я приеду как только понадобится. Это я заберу, и можешь считать меня кем угодно.

Я выхватил у Яны бутылку, быстро обулся и вышел из квартиры.

Всю ночь я ворочался и не мог заснуть. Безумный диалог с самим собой не прекращался ни на минуту. Надо было отставить эмоции на время: из нас двоих рассудок в этой ситуации точно пригодится хотя бы одному. Что я могу сделать с подступающим алкоголизмом и депрессией подруги? В данный момент — ничего. Я даже друг-то дерьмовый, а уж психотерапевт из меня и вовсе никакой. Сообщить её подругам, постоянно живущим в городе? Коллегам? Какой смысл? Ну уволят её с любимой работы, ну запихнут насильно в рехаб, в который она в жизни сама не поедет. Кому лучше-то? Значит, нужно разбираться с причиной, по которой в последние несколько дней Яна взялась за свою привычку с утроенной силой. Действительно ли она видела что-то в том окне, или просто хотела видеть? Допустим, второе. Тогда почему через 11 лет со дня смерти отца, и в момент, когда, казалось, тьма уже отступала, с ней впервые случилось нечто подобное? Не подозрительно ли, что морок появляется только в одной точке, при том, что несколько дней в неделю Яна обходит добрых полгорода вместе с туристами?

Когда ранний летний рассвет пробился сквозь щель моих штор, решение как-то само собой пришло в голову. Я с трудом дождался адекватного времени суток, и когда наступило 8 утра, надел самую неприметную одежду из возможных, проверил, что телефон полностью заряжен, и поехал к дому Авдеева.

Свет в том окне, конечно же, не горел. Да и с чего бы? Утро было максимально солнечным. Я заранее продумал легенду, с которой войду в подъезд и позвоню в дверь квартиры — мол, я работаю в службе опеки и пришел проверить, как дела у одной из семей, стоящих на учете, якобы по соседству с проклятой квартирой, но родители семейства мне не открывают, а проверка сама себя не проведёт и галочка в обходном листе сама себя не поставит. Внутрь квартиры я, конечно, не попаду, но оценить общую обстановку и посмотреть на хозяев успею. Дальше за меня все сделает установленная на таймер камера телефона, лежащего в нагрудном кармане рубашки, потом — соцсети или функция поиска информации о человеке по фото, а уже с этим мы с Яной сможем что-то сделать, чтобы справиться с чертовым мороком.

Я высчитал номер квартиры, которому принадлежало окно, и, легко попав в подъезд, поднялся на один пролет. Оглядев дверь, я сразу понял, что произносить заученный текст мне не понадобится.

Квартира была опечатана, причем довольно давно. Дата на чуть пожелтевшей бумажке не была видна, потому что по всему периметру двери кто-то с неизвестной целью тщательно замазал стык густой темно-серой краской — попало и на печать. Произошло это, судя по всему, не так давно — будто несколько месяцев назад. Я тогда ещё подумал, что для акта хулиганства это выглядит слишком скучно. Но главный вопрос был, конечно, не в этом.

Кто, черт подери, зажигал свет в опечатанной квартире? И если даже в неё можно попасть иным путем (пролезть с улицы, например) — зачем он это делал? Почему-то сразу вспомнились истории про сквоттеров — я знал, что в России такое хоть и не распространено, но есть, тем более что покинутая хозяевами квартира близко к центру города вполне могла служить пристанищем для кучки панков-фриганов или просто одиноких людей без жилья.

Интересно, как и зачем они постоянно входят и выходят из квартиры через окна?.. Впрочем, состояние дома и подъезда, несмотря на былую роскошь, явно не говорило о том, что его нынешним жильцам есть какое-то дело до подобного.

Я подергал ручку двери, и краска на стыке тут же начала трескаться: дверь была совсем хлипкой. При желании её можно было открыть, приложив немного грубой мужской силы и хорошенько дернув на себя.

Я сам себе не верил, что ввязываюсь в эту авантюру, но глаза боялись, а руки и ноги делали. Окончательно осознав, что моё любопытство и какая-то несвойственная мне азартная злость победили осторожность, я вышел из подъезда, прошел, петляя, несколько кварталов, чтобы в худшем случае хотя бы запутать следы, купил в аптеке за пару районов от дома Авдеева медицинскую маску и перчатки (благо, параноики, спустя 3 года после начала эпидемии все ещё боявшиеся ковида, пока что никого не удивляли), а в строительном ещё за километр оттуда — маленький ломик. Я заехал домой, переоделся, положил перчатки и лом в рюкзак, маску надел на лицо, а на лоб низко надвинул кепку. Очки я не носил (зрение позволяло не испытывать этих неудобств), но взял с собой отцовские, с толстыми прозрачными стеклами. Человек в солнцезащитных очках в темном подъезде привлек бы куда больше внимания.

На часах было около двенадцати дня. Я не хотел признаваться в этом самому себе, но вылазку хотелось завершить побыстрее не только из-за любопытства, но и чтобы не лезть туда в темное время суток. Позже я сам посмеялся над этой мыслью — вторжение в чужое жильё не сулило безопасность в любое время суток по умолчанию.

Я тихо вошел в подъезд и уже второй раз за день поднялся на эти несколько ступенек к квартирам первого этажа. Для порядка я зачем-то тихо постучался в дверь (ибо звонок был выломан с мясом) — конечно, мне никто не открыл.

Я бесшумно наклеил на глазки соседних квартир кусочки черной изоленты, которые потом можно было легко снять, протёр ручку двери, которой уже касался сегодня, после чего достал из рюкзака ломик и легким выверенным движением то ли профессионального взломщика, то ли человека, умеющего рассчитать нужные точки приложения силы, сорвал хлипкий древний замок. От громкого и чрезвычайно омерзительного треска рассохшейся краски по всему периметру двери я рефлекторно вздрогнул, но уже спустя секунду, помня о том, что у меня может быть всего пара минут на всё-провсё, пока соседи не решат выйти из квартир, взял себя в руки и быстро, но тихо вошёл, тут же закрыв дверь изнутри и отрезав себя от обычного мира, где ещё можно было передумать и пойти домой.

Внутри я тут же сорвал и закинул в рюкзак очки и перчатки, а маску сдвинул на подбородок. Ломик на всякий случай продолжил крепко сжимать в руке.

Квартира с первого взгляда казалась пустой и очень давно заброшенной. В коридор с высокими потолками свет из комнат почти не попадал, поэтому я включил фонарик на телефоне.

На лакированном трюмо в прихожей в хаотичном порядке валялись самые обычные вещи, которые, в общем-то, ожидаешь увидеть в подобном месте: футляр для очков, пустой флакон дешевого советского парфюма, пластиковая расческа, какие-то бумаги и горстка мелочи. К какому периоду принадлежали деньги и что было написано на бумагах — разглядеть было невозможно из-за ровного толстого слоя пыли. Почему-то, увидев все это и не почувствовав в квартире никаких запахов, кроме затхлого аромата пыли и старых вещей, мысль про сквот для панков и бомжей я отмел сразу же.

Коридор заворачивал направо буквой Г. По правую руку от меня вблизи входной двери была одна комната — плотно закрытая, возможно, даже запертая, а по левую, дальше по коридору — другая, чуть приоткрытая. Я прикинул, куда выходят окна из обеих, и понял, что то самое окно принадлежало второй. Что ж, мне только легче — не придется снова задействовать свою железную колыбаху разрушения, как я назвал ломик, вспоминая старый мем.

Вопреки всей тревожности происходящего, я снова вспомнил тот мем и коротко гоготнул над ним, но тут же быстро зажал себе рот рукой. Сперва казалось, что в квартире ничего не изменилось, ибо некому было слушать мой смех (в противном случае мне выписали бы пиздюлей ещё в момент вскрытия двери). Однако, сделав ещё шаг вперёд по коридору, я услышал, как сквозь звенящую тишину заброшенной квартиры прорвался непонятной природы звук.

Что он напоминал? У меня не было никаких соображений. Это был негромкий, повторяющийся частыми, но нестабильными интервалами стук — будто чем-то пластиковым или деревянным стучали по столу. Звук однозначно шел из дальней комнаты.

Я медленно шел по коридору, сжав ломик в руках чуть ли не до вмятин на металле — и, ещё не поравнявшись с дверью комнаты, услышал, как к стуку прибавился ещё один звук. Человеческого голоса. Издалека был слышен лишь неразборчивый бубнеж, но когда я подошел ближе, он сложился в слова, а слова — во фразы.

— Твоя основная задача — загнать его в угол, в безвыходное положение. У него не должно остаться другого выхода, — вещал голос. Взрослый, мужской, спокойный и казавшийся почти нормальным, если бы не весь… хм… экстерьер.

«Я тебя щас загоню, мудозвон. Сам в ловушке окажешься. Не ожидал моего визита, да?», — мстительно подумал я, воинственно занеся лом для удара, на случай, если «охотник» решит выйти из комнаты и напасть. Я знал, что некто, намеренно доводящий до нервного срыва Яну, а может быть, и не только её, априори не может иметь добрых намерений, поэтому был готов ответить тем же, несмотря на природную трусость.

— Чтобы победить соперника в шахматах, нужно брать не силой и наглостью, а хитростью. Ты должен предвидеть не только свои ходы, но и его — лучше на семь-восемь ходов вперёд, хотя, вот например, Капабланка выстраивал свою тактику по принципу разветвления — то есть видеть нужно все возможные комбинации. Вот, смотри, королю поставили шах. Куда он пойдет после этого?

Раздался очередной характерный стук. Теперь я понял, что его издавало.

Но что, чёрт подери, здесь происходит?

Я зачем-то снова включил фонарик на телефоне и навел его на пол коридора. На полусантиметровом слое пыли были видны лишь одни следы — мои собственные. В то же время в комнате сидел… некто, и играл в шахматы. И этот голос… чёрт подери, я его определенно знаю и слышал раньше. Но где?

— Он пойдет на G8, — вдруг раздался в смрадной тишине квартиры второй голос, намного моложе — будто и вовсе детский. Хотя почему «вдруг»? Шахматы — игра для двоих. Логично, что долбонавтов в комнате как минимум двое, если не больше.

— Правильно! А какую фигуру я сейчас должен передвинуть, чтобы загнать тебя в ловушку?

Блядский голос. Я, кажется, понял, кому он принадлежит. Если моё предположение верно — хозяина второго вычислить и вовсе несложно. Собственно, вариант всего один.

— Ладью? — неуверенно спросил детский голос.

— Думай лучше. Помнишь, какую комбинацию я показывал тебе вчера, Жень?

— Коня! — обрадованно воскликнул детский голос в темной комнате за дверью.

— Коня, — прошептал я хором с оным. Дальнейший диалог я мог воспроизвести почти слово в слово.

— Верно! Конь — F6. Шах! — проговорил взрослый голос за дверью.

— Верно! Конь — F6. Шах! — шепотом проговорил тридцатилетний я в тон своему отцу.

— Пап, ты опять берёшь моего ферзя, да? Я когда-нибудь выиграю?!

— Я когда-нибудь выиграю?.. — проговорил тридцатилетний я в тон десятилетнему себе.

— Когда-нибудь выиграешь. Ты хорошо все схватываешь. Молодчина!

Эту реплику я не стал повторять. Чёртов морок пустил свои щупальцы в глубокую могилу моего подсознания, куда едва ли мог добраться я сам. Похвала от отца. Внимание отца. Был ли я так счастлив, когда ехал из ЗАГСа со своей некогда прекрасной, доброй и любящей новоиспеченной женой? Был ли я счастлив хотя бы вполовину, когда купил свою собственную квартиру в Москве, съехав из съемного клоповника?

Отец с сыном за дверью комнаты, кажется, не обращали никакого внимания на мои попытки подавить слезы, чтобы казаться самому себе мужчиной. Они были столь же реальны, сколь и Янина бабушка. То есть… абсолютно реальны. Сделай шаг и войди в комнату — и окажешься в детстве. В том времени, когда ты еще не оброс мерзостными моральными тяготами и обязательствами своей тридцатилетней, по факту безрезультатной жизни.

Дверь комнаты манила меня. Кокетливо приоткрытая, она будто стирала последнюю преграду — лишь легонько толкни её рукой, и момент твоей жизни, в котором ты сможешь застыть навсегда, предстанет перед твоими глазами. На стене комнаты сквозь эту щель я видел движущиеся тени. Все казалось донельзя настоящим.

— Ладья — H1. Вам мат, товарищ гроссмейстер! — загрохотал голос моего отца из комнаты. Десятилетний я, подгоняемый азартной злобой, перевернул доску. Оглушительный стук деревянных фигурок об пол потряс эту квартиру — казалось, даже пыль в коридоре взметнулась в воздух. Звук катящейся по паркету шахматной фигуры приближался ко мне — казалось, вот-вот мне под ноги выкатится старенькая потертая ладья из отцовского набора. Но в одну долю секунды все стихло. Я остался в квартире совершенно один — душевно изорванный и измятый.

Заходить в комнату я не рискнул. По правде говоря, и не видел в этом смысла — что я там увижу, я догадывался. Мне нужно было рассказать о своей находке Яне. Мне нужно было успокоить её, рассказать, что она в своем сумасшествии не одинока. Что теперь против гребаного наваждения мы вдвоем. А вдвоем, как известно, мы катастрофически сильны. Даже против самого страшного и коварного зла.

Я приехал к Яне спустя несколько часов — надо было ещё раз переодеться и отойти от увиденного. Я был уверен, что после моего загадочного «Я тоже кое-что видел» в телеграме Яна будет ждать меня у подъезда полностью одетая, но она даже не открывала дверь. Дернув ручку, я понял, что она и вовсе не заперлась, но и встречать меня не спешила. Заснула что ли?..

Я вошел в комнату. Яна лежала на кровати на боку, но не спала. Невидящим взглядом запавших глаз, под которыми пролегли глубокие синяки от алкоголя и недосыпа, девушка буравила стену напротив. На мой приход она никак не отреагировала.

— Янчик… Яна. Яна, мать, твою. Давай вставай. Расскажу чего!

— Ммм? — не разжимая губ и не отводя взгляда от стены, спросила она.

— Принести тебе воды? Может, поесть чего заказать?

— Не, не надо… Тошнило с утра. Сильно. Есть не хочу. Сделай чай с лимоном. Он у меня…

— Я знаю, где. Сейчас.

Пока я гремел чашками и ложками на кухне под мерное кипение чайника, Яна все-таки сползла с кровати.

— Я тебя внимательно слушаю, — тихо сказала она. Взгляд, впрочем, особой заинтересованности не выражал.

— Я залез в эту квартиру.

— В смысле?

— В прямом. Взял лом, вскрыл и залез.

— Не смешно. Что ты на самом деле хотел рассказать?

— Ты не поняла. Я правда залез в ту квартиру в доме Авдеева.

— Женьк… Не прикалываешься? Ты вскрыл дверь?!

Как бы физически плохо сейчас ни было Яне после ночи беспробудного пьянства в соло, я уловил в её глазах то, чего не видел очень давно — тот самый азартный блеск.

— Да. Короче… давай по порядку.

Я изложил всю историю с момента прихода сумасшедшей идеи в мою голову до момента выхода из проклятой квартиры, стараясь не упустить ни малейшей подробности. По ходу моего повествования глаза Яны все сильнее округлялись, а с лица спадала нездоровая усталость и апатия, вытесненные интересом.

— Так что это все морок, понимаешь? Не реальность. Оно ищет наши слабые места, чтобы ударить по ним. Я даже не уверен, что «оно» — это какой-то конкретный человек или группа людей. Или даже какое-то существо. Я думаю, это что-то вроде… аномальной зоны. Как бы странно ни звучало от меня — атеиста, скептика и всё такое.

— Аномальной зоны? Но тогда, получается… моей бабушки и мамы там не было? — голос подруги внезапно потух. Она отставила чашку с чаем и очень внимательно посмотрела мне в глаза, настойчиво пытаясь увидеть в них ответ.

— Получается, так. Прости. Я… просто не хочу тебе врать. Я думаю, мы оба, как взрослые люди, это понимаем.

— Но ты же даже не заходил в комнату.

— Я не смог. И не захотел. Ты думаешь, я бы вошел туда, а там мой отец молодой и здоровый? И все было бы как двадцать лет назад, и можно было бы всю оставшуюся жизнь там провести, в этом мираже, да? Или ты думаешь, что я вошел бы туда, а вышел в какой-то совершенно другой мир, где все здоровы, счастливы, ни у кого не разрушился брак, карьера, вся судьба эта ебучая, да?..

— Ну… не знаю. Просто ты не попробовал. Ты струсил, да?

— Да, — я знал, что любая другая моя аргументация звучала бы жалко и неубедительно.

— Я хочу попасть туда, — вдруг резко сказала Яна, резко поставив чашку на стол. Часть желтоватой от лимонного сока заварки выплеснулась на поверхность стола, но девушка не обратила на это никакого внимания.

— Нет! Даже не смей! Если оно так воздействовало на тебя за десять метров и через толстую стену дома, что будет внутри?

— Мне насрать. Насрать, понимаешь? Если есть малейший шанс, что я могу вернуть… всё, то я использую его! Даже если это опасно для жизни и психики!

— Нас могут арестовать за взлом и незаконное проникновение. То, что в квартире никого нет, не значит, что она никому не принадлежит, — я отчаянно искал причины не идти.

— Если мы не будем тянуть кота за яйца и пойдем прямо сейчас — не успеют. Как хочешь, а я иду прямо сейчас!

Яна встала из-за стола и исчезла за дверным проёмом комнаты, а я остался ждать её на кухне. Я понимал, что все равно не остановлю её — лучше уж мы сходим туда вдвоём, и я в случае чего смогу защитить её, чем она пойдет одна, и сделать это будет уже некому.

Какого хрена я не придумал тогда ничего, чтобы заставить её забыть об этой чертовой аномальной дыре?..

— Готова к труду и обороне, — выпалила Яна, встав передо мной неожиданно, когда я тупил в телефоне. На ней было черное худи, черные джинсы и такая же черная кепка.

— Ты сейчас выглядишь как типичный кладмен. Кладвумен, то бишь.

— Ладно-ладно, пойду хотя бы худи переодену. День солнечный, и правда слишком много внимания привлеку. Че, тепло там?

— Достаточно. Ян, может, всё же не стоит туда идти?

— Тебе-то что? Боишься?

— Я переживаю за тебя. Я сказал это уже не раз.

— Ладно, давай так. Я убежусь, что там, как ты говоришь, ничего нет, мы уйдем оттуда, я возобновлю психотерапию, брошу пить и начну возвращаться к нормальной жизни.

— Хер с тобой! Пошли.

К дому Авдеева мы подъехали на такси, чтобы на всякий случай не светиться в общественном транспорте. Постояв подальше в стороне пару минут, пока из дома выходила женщина с коляской, мы зашли в подъезд.

— Давно мечтала побывать внутри этого дома, — громко воскликнула, не сдержав эмоций, Яна, — здесь так атмосферно!

Будто забыв о цели нашего визита, она взбежала по лестнице на второй, а затем на третий этаж.

— Смотри, метлахская плитка! — она тыкала пальцем в какие-то невзрачные квадратики на полу лестничной клетки, а я одобрительно кивал ей, надеясь, что об изначальной причине, по которой мы здесь, подруга благополучно забудет.

— Настоящий витраж! Жека, ты когда последний раз такой видел вообще? Это же сокровище! Ой, тут ещё и над окнами лепнина… хоть и побитая немного…

— Да, очень красиво. Я бы все равно жил в новостройке, будь у меня выбор, но это… впечатляет, — мне показалось, что я подобрал довольно подходящее слово.

— Дурак ты, — сказала Яна, как-то внезапно поникнув, — так и не смогла тебе за все эти годы показать всю красоту архитектуры. Ты вот даже сейчас соврал мне.

— Просто я… ну… не ценитель. Так, как ты, этот мир никто не умеет видеть.

Яна присела на подоконник и откинулась к окну, смотря куда-то вдаль. Её ажиотаж сошел на нет.

— С момента папиной смерти никто не разделял моих эмоций по поводу всех этих шедевров человеческой фантазии. Это ведь шедевры. Люди не прекращают заниматься созиданием — и это в наш-то век войн и разрушения, когда хлебом не корми — дай кого-нибудь унизить, сгноить, уничтожить… Это же чудо. Просто чудо! Но даже ты не разделял никогда это всё, Жень. Всегда смотрел как на дуру в такие моменты. Вот как сейчас! — последнюю фразу Яна произнесла со странной смесью горечи и отвращения.

— Эй. Я вообще-то всегда считал, что наша дружба на том и держится, что мы разные, но нам интересно друг с другом. И на том, что спустя столько лет мне хочется возвращаться сюда, к тебе.

Девушка нервно засмеялась.

— В отличие от тебя, я уже вообще не знаю, на чем держится эта дружба. Раньше хоть Доктора Кто вместе смотрели. Тебе… просто жаль меня? Если так — пожалуйста, уходи, я не хочу видеть тебя и твою жалость. Не хочу вообще никогда и никак. Я хочу построить хотя бы одни полноценные отношения в своей жизни не на ебучей жалости или тупо привычке. Мне тридцать в октябре, а хер там ночевал — не построила. А ты говоришь — морок, аномальная зона, слабые места… Я сама для тебя какое-то сплошное слабое место уже лет двенадцать, да?

Ее прозрачный голос без особой интонации в этот момент звучал эмоциональнее, чем любой выкрик, хохот, яростный рёв или вопль отчаяния. Почему-то именно сейчас я не мог оторваться от неё — прекрасная в своей разоблаченной слабости, яркая в своей бесцветности, девушка в сером и черном с простым каштановым каре смотрела на меня выражающим одновременно ничего и всё взглядом огромных серых глаз. И этот витраж за пыльным окном отбрасывал радужные тени на её лицо, одежду, на невыразительную плиточку на полу, на меня, на весь подъезд, кажется, на весь мир. И я — не задумываясь попрощавшись с прежним собой — циничным, разведённым, сторонником комфортной френдзоны — вдруг кинулся к ней и очень крепко и нежно поцеловал её. Спустя все шестнадцать лет после того, как захотел сделать это впервые.

— Эй. Это что сейчас было? — Яна сердито нахмурила брови, как только я отстранился, но взгляд её не выражал злости. Только мягкую растерянность.

— Полагаю, поцелуй.

— Мда.

Яна вскинула брови и слезла с подоконника. После этого она как будто стеснялась смотреть мне в глаза, но её собственные, хоть она и пыталась это скрыть, улыбались ярче солнца, поблескивающего сквозь витраж.

Я больше всего на свете хотел бы остановиться на этом месте рассказа и сделать крутой твист в сторону хэппи-энда, где мы навсегда покидаем чертов дом, едем к Яне, занимаемся безудержным и бескомпромиссным сексом, женимся, а может быть, и без этого сойдёт, заводим двух детей, кота и собаку, живем долго и счастливо и умираем оба где-нибудь так лет через сорок пять.

Но, сев за эту историю, я клятвенно пообещал себе и Яне изложить всю историю без художественного вымысла. Как бы иногда ни хотелось.

— Куда ты направилась? — постарался как можно тише спросить я, когда подруга устремилась вниз по лестнице спустя лишь полминуты после мгновения нашего спонтанного сближения.

— Как куда? А зачем мы пришли?

— Янчик… Дорогой мой, хороший мой Янчик, — я заговорил каким-то чудовищно приторным голосом, — пожалуйста, пошли домой. Давай забудем про эту аномальную зону. Я тебя уже никогда не оставлю. И никуда не уеду. Совсем-совсем никуда.

— Верю. Но давай сначала сходим туда. Для меня это очень важно. Пойми, пожалуйста, — Яна посмотрела на меня со своей нижней ступеньки пролета, и я не смог отказать такому проникновенному взгляду. Сказочный долбоёб.

За несколько часов открытая дверь, судя по всему, не привлекла внимания проходящих мимо соседей — приоткрыв её, я сразу понял, что внутри, кроме меня, никто не был. Я жестом поманил Яну за собой, без слов приложив палец к губам. Она коротко кивнула и, войдя в прихожую, молча начала осматриваться в пространстве.

«Оно, кажется, появляется от громких звуков. Лучше молчать или говорить очень тихо», — напечатал я в заметках на телефоне и повернул экран к подруге. Ещё один кивок в ответ.

Яна оказалась куда смелее меня. Она тихо, но уверенно подергала за ручку двери второй комнаты — та оказалась и вправду заперта. После этого девушка направилась по темному коридору вперёд офицерским шагом, даже не включив фонарик на телефоне. Я едва поспевал за ней.

Мы прошли на кухню, где двери не было вовсе — её помещение было как бы аппендиксом коридора. Это была все такая же типично-советская стариковская кухня, не менее заброшенная, но, в отличие от коридора, чуть прибранная перед тем, как из квартиры в последний раз до сегодняшнего дня вышел живой человек: на столе, в раковине и возле неё не стояло ни еды, ни посуды, ни приборов.

— Как думаешь, кто здесь жил? — почти неслышно спросила Яна. Я, некогда проходивший практику на шумном заводе, легко различил сказанное по её губам.

— Не знаю. Старый человек. Или двое. Ничего необычного, пока здесь… не произошло что-то. Что-то, что связано с этими всеми… видениями.

— Очкуешь? — хитрая ухмылка Яны во всей этой атмосфере смотрелась донельзя чужеродно, но навевала какую-то уверенность спокойствие.

Я, разумеется, очковал. Я был уверен, что ЭТО — не живое, что к миру хомо сапиенс ЭТО имеет отношение едва ли большее, чем россыпь хлама на рассохшемся кухонном подоконнике в шаге от нас. Придавало ли это храбрости? Да черта с два. С человеком всегда плюс-минус знаешь, как себя вести и чего от него ждать (от лучших до худших вариантов), каким бы отморозком и психопатом он ни был. Как вести себя с… миражом? Плодом воображения? Галлюцинацией?

А впрочем, кто из нас двоих мужик?

— Пошли, — всё так же, двигая лишь губами, проговорил я и показал взглядом на ту самую комнату, приоткрытая дверь которой находилась прямо по коридору от нас.

Яна хотела кивнуть, но вдруг начала отчаянно зажимать себе рот и нос руками. Сдержать чих не получилось, и, несмотря на все её усилия, получилось очень громко.

— Аллергия на пыль… — виновато развела она руками.

В этот миг я почувствовал, как в звуковом фоне квартиры что-то изменилось. Яна тоже без всяких сомнений ощутила это — она уставилась на дверь комнаты, раскрыв рот в молчаливом крике. Наверное, если бы квартира была жилой или МОГЛА быть жилой — мы бы не придали значения тому, что к чуть слышному щебету птиц за окном и скрипению линолеума прибавились звуки какой-то незамысловатой бытовой возни, пугающей ничем иным, как своей подло наигранной нормальностью.

Там, в комнате за пыльной стеной коридора, весело звенели ложки и тарелки, свистел старый жестяной чайник, топотали по бревенчатому полу две пары бодрых шагов, слышался тонкий, будто колокольчик, юный женский смех. Воспоминание о том, как когда-то смеялась Янина мама, кольнуло в груди, однако, этот голос определенно был моложе. Лет на… пятнадцать?

— Ирка, чего кисло опять? Набрала самого зеленого крыжовника, зараза! С Янкой-то шо будет потом? — голос пожилой женщины, шутливо-сердитый, выражал столько любви и заботы, что я думал, такое бывает только в семейных мылодрамах типа «Сватов».

— Нормально, мам! Вся семья любит! Янка сама этот крыжовник собирать помогала. Ещё азбуку не выучила, а с садом помогает. Ты с блинами попробуй, смотри, я вот так намазываю и…

Зачарованный происходящим, я решил оторваться от этого акта некровуайеризма и оглянуться на Яну. Я ожидал чего угодно — слёз, страха, недоверия, недоумения — но не этой блаженной, будто под искусным гипнозом, улыбки, настолько чуждой всему этому сеттингу, что мне вмиг стало куда страшнее, чем от услышанного за дверью. Закрыв глаза, девушка прислонилась к двери ванной, не обращая внимания на путающуюся в её волосах шелуху грязно-белой краски, и беззвучно смеялась.

В затхлом пространстве квартиры резко запахло домашними блинами и чаем с чабрецом. Яна сделала шаг вперёд к комнате, но я успел перехватить её и крепко прижал к себе.

— Это не настоящее! Пожалуйста, послушай меня!

— Настоящее! — прежде чем мне успела что-либо ответить подруга, раздалось из комнаты. Мы оба встревоженно уставились на дверной проем. Морок, казалось, мгновенно спал с девушки, но, увы, лишь на жалкие секунды.

— Настоящее варенье из крыжовника, мама! Кисленькое! Твои блины — как всегда, восторг. Что-то Янка не идет, сейчас позову…

Я понял, что простых уговоров уже может не хватить, и крепко зафиксировал все тело Яны настолько мощным хватом, на который только был способен, одной рукой зажав ей уши.

— Яна! Янка! Иди чай пить, с вареньем твоим любимым и конфетками! Бабушка блины уже испекла!..

Я слабо представлял себе размеры комнаты, но все же был абсолютно уверен, что её диагональ гораздо меньше того расстояния, которое проделал энергичный женский шаг за следующие пару десятков секунд.

— Яна! Где опять шаришься?! — смеющийся женский голос приближался. В процессе своих попыток найти дочь «мама» шелестела какой-то листвой — будто шла по пышно цветущему летнему саду.

— У бабушки был большой сад. Очень красивый. Там розы росли, пионы, георгины… а в августе яблоками пахло, — будто читая мои мысли, шепотом пояснила Яна.

Голос «мамы» затих, но шаги продолжились — всего в каком-то полуметре от нас. Мы оба задержали дыхание, выжидая, что будет дальше. То, что стояло за дверью, не дышало вовсе — должны же они были в чем-то просчитаться, имитируя людей.

Я стоял в коридоре недвижно и почти не меняясь в лице, но чувствовал, как предательски подкашиваются от страха мои ноги. Яна, судя по лицу, испытывала то же самое, но я предпочел не издавать лишних звуков и ничего у неё не спрашивать.

— Ирка, да не зови ты! Сама придёт. Копается где-то.

Добродушный голос «бабушки», уже кажущийся почти естественным даже в этой пыльной заброшке, почти сбил меня с толку, и я, к собственному ужасу, потянул руку к двери, чтобы приоткрыть её, да и Яна машинально сделала шаг вперед. В тот же миг шальной луч предзакатного солнца по касательной осветил всё ещё скрытую от нашего взора комнату и прошелся по тому кусочку её стены, который был виден с нашего «наблюдательного поста».

В любой другой ситуации я бы сказал, почти веря своим словам, что это неудачная тень дерева, столба или какого-то предмета в комнате, а ветер с улицы и игра солнечного цвета создают такие… движения. Но не сейчас — когда пляшущие на стене тени складываются отнюдь не в силуэты двух женщин.

Вы же смотрели видео с Goddess Bunny? Если нет — не рекомендую. Сам наткнулся как-то случайно, когда искал острых ощущений, на которые психика могла бы переключиться с тягучего чувства досады и потери после развода.

То, что корчилось в рваных движениях за дверью, почему-то напомнило мне человека из того ролика. Такое же изломанное и больное, оно ковыляло к двери — ковыляло неспешно, будто не ставя цели выйти к нам наружу. Тем не менее, я, рефлекторно вскрикнув от увиденного, схватился за ручку двери и захлопнул её.

— Ты чего?! — прошептала Яна.

— Хочешь смотреть на ЭТО дальше?

— На ЭТО? На свою маму?

— Какая, к черту, мама? Там какое-то чудище поломанное. Это ни в коей степени на человека не похоже, Ян. Разуй глаза!

— Моя мама там стояла… Я узнала её. Как будто войду — и смогу её наконец-то обнять. Хотя бы на секунду. Знаешь, сколько я бы отдала за эту возможность? — голос подруги надломился, а в глазах снова появилась та глубокая тоска, что так пугала меня последние дни.

— Яна, пожалуйста, послушай: это наваждение. Я не знаю, как и чем оно думает, и думает ли вообще, но ему выгодно, чтобы ты в него верила. Оно притягивает тебя, а я вижу реальность, потому что сейчас я ему неинтересен. И если ты захочешь войти туда — я либо оттащу тебя силой, либо, если не смогу сопротивляться, пойду с тобой. Или вместо тебя. Варианта отпустить тебя туда одну нет. Выбирай!

Дверь снова приветливо приоткрылась сама собой, будто от ветра. Зашелестела листва, запахло неведомыми мне цветами, чаем с чабрецом и свежей выпечкой, но из нас двоих один лишь я чувствовал удушливый запах пыли и гниения — и этот запах не были способны перебить никакие другие ароматы.

— Насчет того, что ты пойдешь туда со мной… Ты серьезно?

— Да, — поколебавшись долю секунды, сказал я.

— Тогда пошли, — уже не стараясь говорить тихо, твердо ответила мне подруга.

Я хорошо знал этот тон. Так всегда разговаривала та упертая, несгибаемая, отважная пацанка, лазавшая со мной по вековым заброшкам и забиравшаяся на самые опасные крыши, чтобы сфоткать на старый «Самсунг» лучшую панораму города. И знаете, сколько раз я хотел её остановить? И сколько раз получилось?..

И если есть хотя бы тысячная доля вероятности, что этот шаг сделает хоть кого-то из нас счастливее, то почему я медлю?

Я крепко сжал Янину руку своей, взявшись второй за ручку двери, резко открыл её, и мы шагнули в комнату.

— Ирка, глянь! Яна пришла. Дивись, какая взрослая стала! Долго кликали девку-то с тобой…

Я, инстинктивно зажмурившийся ещё в момент открытия двери, зачем-то открыл глаза, и то, что произошло после этого, моя память до сих пор восстанавливает рваными ошметками, не желая собирать воедино эту картину. Меж бревенчатых стен, за длинным столом, накрытым белой кружевной скатертью, на котором уютно кипел поблескивающий своими жирными золотыми боками самовар, стояла… Янина бабушка. Я всё ещё пытаюсь вспомнить, как я понял это тогда, ведь оценить внешнее сходство человека у стола с Яной было весьма сложно без головы. Голова, впрочем, валялась где-то в углу (я успел заметить лишь затылок с седым пучком) и бодро разглагольствовала о том, каких чудесных блинов «бабушка» напекла для любимой внучки. В стене, которая, по моей небрежной прикидке, должна была отделять эту квартиру от соседней, зиял дверной проход из таких же бревенчатых балок, а за ним мерно шелестела на легком ветерке пронзительно зеленая листва явно не городского сада и негромко заводила свои трели неизвестная и невидимая мне птица.

Кажется, тогда я закричал. Закричал совсем не по-мужски, тонко и отчаянно, но Яна вряд ли слушала меня — лишь увидев это безголовое тело, она бросилась в его объятья. Я хватал её за руки, за плечи и за все, до чего мог дотянуться, чтобы пробудить от страшного наваждения, но она уже не видела меня, или… не хотела видеть.

К сожалению, весь сюрреализм ситуации позволил мне запомнить то, что произошло дальше до… ну, того момента. И, увы, фрагментарно — после него.

Голова «бабушки» продолжала звать «Ирку». Ну, то, чему полагалось быть Яниной мамой. И она пришла.

Все ещё держите в уме образ Goddess Bunny? Забудьте к чертям собачьим. Goddess Bunny — все ж таки человек, больной ментально и физически, но человек. То, что корчило из себя Ирину Валентиновну — ту веселую, симпатичную женщину, которую я некогда знал — человеком не было и подражать едва ли пыталось: скорее, это напоминало сделанную на коленке дешевую нейросеть, которой обучения ради скормили фотографии людей со всеми возможными уродствами и дефектами. Яну, впрочем, не смущало и это: крепко обнимаясь с уродцем, пока он (она? оно?) смотрел на меня из-за ее спины пустым взглядом неживых, искусственных глаз, будто принадлежащих даже не монстру, а макабрической шарнирной кукле, она плакала навзрыд, и в плаче этом не было ничего, кроме счастья от встречи с потерянным и вновь обретенным. Меня, слава всем богам, два кошмарных симулякра не замечали вовсе, а Яна перестала реагировать на моё присутствие, лишь переступив порог комнаты, поэтому все мои мысли лихорадочно метались между «сбежать незаметно самому любой ценой» и «сбежать незаметно вдвоём».

— Янка, ты садись за стол-то! Чего стоять! — вещала забытая в углу голова, пока хромой палочник деловито орудовал за обшарпанной горелкой.

— Ба, а откуда вы здесь с мамой? — дружелюбно спросила Яна и взяла со стола фарфоровую чашку с чаем. Чашка мгновенно рассыпалась у неё в руках в пыльную труху, но девушка никак на это не отреагировала.

— Да как откуда? — буднично отвечала голова, пока тело, скрестив руки, восседало на стуле, — мы ж не уходили никуда. Сидели, тебя ждали. Соскучились. Ты совсем взрослая стала, тебя поди отыщи. Забыла бабку, да?

— Ба, ты чего? Я никогда не забывала! Я больше всего на свете по вам скучала. Можно я… останусь с вами? — голос Яны дрожал. Что, черт возьми, с ней происходит?

— Конечно, можно! — «мама» тем временем ковыляла к столу, неся в руках ещё две чашки.

— А папа? Папа приедет? — с надеждой в глазах Яна смотрела «бабушке» туда, где у неё должно было быть лицо.

— Куда ж денется. Работу свою закончит — и к нам приедет на выходных! Как всегда, — пожимает плечами безголовое тело.

— Какой, к чертям собачьим, папа?! — не выдержал я и закричал на всю комнату. Все звуки вмиг стихли, и, кажется, даже птица в саду замолкла. Яна уставилась на меня, «мама» повернула ко мне свою шарнирную башку, а безголовое тело на стуле не подало виду, хотя ему было, в общем-то, нечем. Я почувствовал, как мои ноги словно вросли в бревенчатый пол, и не смог сделать даже шаг.

— Уходите отсюда. Оставьте нас в покое, пожалуйста. Мертвых нужно хоронить и помнить добрым словом, а не пытаться воскресить.

— Мам, пожалуйста, не слушай… — Яна, одурманенная неизвестным мне заклятием, залепетала как ребенок.

— Я не знаю, откуда вы здесь. Не знаю, кто и как вас здесь… эммм… заспавнил. Но если бы вы любили Яну, вы не играли бы с ее чувствами. А если делаете это — какие вы, нахуй, близкие?

Возможно, мои слова задели за живое даже столь неумелые симуляции, ибо палочник чуть наклонил голову, вперив в меня свои стеклянные глазки, а всадник без головы неловко опустил шею.

— Вы же типа пытаетесь сойти за любящую семью, да? А знаете, что нужно делать, когда вы хотите быть рядом с тем, кто остался в живых, но не можете? Отпустить. Она до сих пор не смогла. Я ничего не могу с этим сделать. С этим бутылка «Чиваса» ничего не может сделать, какое там я. А если вы сознательно — насколько у вас, мутантов ёбаных, есть сознание — причиняете ей боль, значит, может быть, вы вовсе не близкие и не семья? Может быть, вам больше подойдёт общение с этим?

Я замахнулся ломиком, который зачем-то все еще держал в руке. К моему удивлению, «мама» попятилась назад, а безголовое тело резко поднялось со стула и, тяжело нагнувшись, потянуло руку к седой голове на полу. Я очень старался не смотреть на её лицо с явными признаками разложения и выбитым глазом, но, увы, не смог.

— Девочка моя, — уже не совсем человеческим голосом проклокотал палочник, положив свои лапы Яне на плечи, — мы всегда тебя ждём. И всегда тебе рады. В саду, где всегда лето. Где мы все всегда рядом…

Яна, бледная как мел, просто стояла и смотрела, как вся эта мрачная процессия двигается к выходу в сад — человекоподобное существо в свитере, держащее собственную голову в руках буднично, аки ридикюль, и хромоногая пародия на женщину в желтом халате. Я и сам, наверное, выглядел не лучше. Лишь когда их фигуры удалились куда-то за пределы поля нашего зрения, я смог подбежать к Яне и крепко обнять её. Та вырвалась практически сразу, и, не успев опомниться, я почувствовал жгучий след пощечины на своем лице.

— Мудак! Урод!

Девушка больно ударила меня локтем в грудь — сустав её худой руки попал в самый центр солнечного сплетения, и я, не удержавшись от боли, рефлекторно сделал шаг назад и выпустил её из объятий. Доля секунды — я поднимаю голову и вижу черно-белый «вэнс» Яны, исчезающий за дверью в «сад». Как в замедленной съёмке, я бегу за ней, бегу слишком медленно, чтобы успеть. Ещё секунда — и я обнаруживаю себя истерично скребущим ногтями глухую стену комнаты, в которой уже нет Яны. Комнату, которая знакома мне до противного скрежета.

— Что-то потерял? — будничным голосом спрашивает меня отец.

Я стою к нему спиной. Я знаю, что пока я не смотрю на ЭТО — оно не так опасно. Я делаю шаг назад. В пузатом телевизоре с кинескопом, который стоит в углу комнаты, я вижу отражение: изможденная скелетообразная фигура с непропорционально огромной лысой головой сгорбилась в кресле над низким журнальным столиком. Там же, в отражении, я различаю очертания шахматной доски с фигурами.

— Почему ты здесь? Ты же не сдох ещё. Дождись своего момента, тогда и поговорим.

— Мне не нужно ничего ждать, кроме тебя, сын. Я думаю над тем, какой эндшпиль разыграть, когда ты сядешь поиграть со мной.

— Где Яна?!

— Откуда я знаю? Она все равно оттуда не вернется, Жень. Люди добровольно не покидают места, где им хорошо.

— Окей. Расскажи хоть ты мне, что здесь происходит.

— Ничего. Здесь буквально ничего не происходит. Время не течет. Ты просто… находишься здесь, и тебе хорошо. Что ещё тебе нужно услышать?

Его голос звучал так самоуверенно, что я мигом вспомнил все те назидательные беседы, которые каждый раз случались по приходу домой, стоило мне прогулять на полчаса дольше дозволенного.

— А с хрена ль ты решил, что мне с тобой будет хорошо-то?

— Если в моей власти было сделать тебя несчастным на всю жизнь, ты думаешь, что и в обратную сторону не получится? Тридцать лет, а всё такой же дебил, трус и слабак.

— Это уже запрещенные приемы, не находишь? Что тебе нужно?

— Чтобы ты остался здесь. Мне нужно закончить партию.

— Ты сейчас лежишь в хосписе, в курсе? Тебя накачивают лошадиной дозой обезбола до одури, и ты языком ворочаешь с трудом. Забыл?

— Похоже, ты не понял. Остаться здесь для тебя — это шанс ещё хотя бы раз увидеть свою подружку. Нам нужны молодые, мечтательные, сильные. Вместе мы будем исполнять мечты. Там, где людям всегда рады…

— Хуёвый скрипт у вас. Повторяешься. Ладно, что мне там надо сделать, чтобы Яну вернуть? Сыграть с тобой в шахматы?

— Можем начать с этого. Выиграешь — и может быть…

— Стоп. Давай отталкиваться от того, что ты только что сказал. Я — слабак. С чего это мне геройствовать здесь? — я решил пойти ва-банк.

— Решил, что мой сын впервые за тридцать лет захочет проявить себя как мужчина. Увы, наверное, я не доживу…

Он не успел договорить. Крепко зажмурившись и подобрав с пола лом, я на ощупь нашел источник голоса и обрушил свое незамысловатое оружие на лысую башку. Не открывая глаз, я бил, бил покуда хватало сил, бил — и не стыдился своего наслаждения. ЭТО не было моим отцом. А того я когда-нибудь прощу.

Никакого сопротивления я не встречал. Слышался лишь звук, похожий на бьющуюся гипсовую статую. А потом я открыл глаза — и увидел, что молочу ломом по трухлявому паркету в комнате, которую видел раньше лишь дважды — на фото и в окне. Комнату со старым громоздким шкафом, продавленным диваном и парой кресел да старинной лампой с бахромой, стоявшей на подоконнике. И хрупкой фигуркой в грязной от пыли одежде, валявшейся на полу у дальней стены.

Когда я, нечеловечески закричав, кинулся к Яне, она уже не дышала — на экране телефона, что я судорожно прикладывал к её носу и губам, не оставалось ни следа. Все время, что ехала скорая, я тщетно пытался сделать что-то, растрясти, растормошить, разбудить её. Позже до самого вскрытия я не знал, что послужило причиной смерти, но, держа её легкое тело на коленях, чувствовал, что каждая косточка в нем будто раздроблена, хотя внешних повреждений не было, и, несмотря на это, на лице сияла безмятежная, умиротворенная улыбка.

Скорая и полиция прибыли одновременно. Меня, уже в полубессознательном состоянии прижимающего к себе её тело, задержали и доставили в участок.

Не буду описывать методы, которыми из меня следующие сутки пытались выбить признание в убийстве Яны - по горькой иронии, эти попытки вмиг прекратились после фразы, от которой я услышал лишь обрывок "...что это сын Николая Петровича?!", сказанной капитаном отделения. Через три часа приехал адвокат, нанятый матерью, но на этом мои злоключения не закончились. Меня отпустили под подписку о невыезде, пообещав пригласить на допрос в отделение сразу, как станут известны результаты вскрытия. То, что было обнаружено в ходе расследования, пока шла экспертиза, я поначалу готов был воспринять как горячечный бред - если бы не серьёзные лица матери и отца, с трудом приподнявшегося на кровати, пока адвокат делился с нами выведанной бог знает каким путём закрытой информацией со следствия.

Квартира, в которую мы с Яной пробрались, ещё 10 лет назад принадлежала пожилой паре. Их дочь жила в Санкт-Петербурге с мужем и детьми и навещала родителей крайне редко - большой нужды она в этом не видела, старики самостоятельно справлялись с бытом, в отличие от детей. В 2013 году мать женщины умерла, после чего старик немного тронулся умом, а дочь в ответ на предложение перевезти его к её семье в Питер была послана им далеко и надолго - квартира была для него ценной памятью о жене, и с этой памятью он не хотел расставаться даже на месяц. Следующие четыре года её отец прожил в той самой квартире в доходном доме Авдеева с приходящей два раза в неделю сиделкой. В марте 2017 года старик бесследно исчез - сиделка, зашедшая в подъезд, просто уперлась в закрытую дверь, а ещё через несколько дней дочь написала заявление в полицию. Квартиру вскрыли — она была абсолютно пуста, на столе стоял недоеденный ужин и недопитый стакан водки, все вещи, включая документы, были на месте. После месяца вялых поисков её отца признали пропавшим без вести. Увы, отыскать его впоследствии не помогли ни связи, ни взятки. Здесь, конечно же, ментам пришлось взяться за меня, несмотря на родство с "Николаем Петровичем", но, к счастью, ровно за неделю до исчезновения деда (и за несколько дней до того, как его последний раз видели живым) я отбыл в командировку в Свердловскую область, где провёл следующие три недели в режиме «24/7» на глазах у коллег.

Вы спросите, зачем я все это рассказываю и почему меня подозревают в убийстве человека, которого я в глаза не видел? Дело в том, что при осмотре квартиры вместе с дочерью пропавшего — единственной живой собственницей — была замечена странная трещина в несущей стене в той самой комнате, как будто дом разрушался. Он, конечно, был не первой свежести и ремонта не видел с восьмидесятых, но в других квартирах ничего подобного не происходило. Более того — трещину не видела и сиделка вплоть до своего последнего состоявшегося визита, а не заметить её было, мягко говоря, сложно. Дурное предчувствие как дочери деда, так и полиции привело к тому, что стену аккуратно вскрыли и вскоре достали из неё мумифицированный мужской труп, который, как нетрудно догадаться, принадлежал бывшему хозяину квартиры. Как он туда попал, было решительно непонятно: стену будто бы никто не вскрывал, чтобы засунуть туда тело (ибо даже обои практически не повредились), а оказалось оно там совершенно непонятным с точки зрения физики образом.

Ну и основное: вскрытие показало, что характер повреждений тела Яны и старика абсолютно одинаков, да и причина смерти одна — механическая асфиксия. Грубо говоря (здесь я долго собирался с силами продолжить этот текст), что-то — а если не погружаться в мистическую составляющую, то конкретно схлопнувшаяся стена — в один момент сдавило их тела, однако, оба задохнулись раньше, чем могли бы испытать болевой шок. Я опоздал всего на несколько секунд.

Я не рассказывал ментам о том, что видел в Комнате. Яну было уже не вернуть, а обеспечить себя больничной крышей над головой с мягкими стенами и галоперидолом впридачу не входило в мои интересы.

Какие абсурдные и смехотворные версии наворотили себе следаки, чтобы объяснить произошедшее? Хер их знает. Одно мне известно — они все-таки признали, что обе смерти криминального характера не носят. При всем желании даже самый мотивированный убийца не смог бы раздвинуть несущую стену дома и сдвинуть её обратно.

Я, конечно же, не стал упускать из внимания одну деталь рассказа, также известную от адвоката: перед смертью старик звонил дочери и говорил, что видел свою жену и её мать живой и невредимой, более того — она была намного моложе и здоровее, чем на момент окончания своей долгой жизни. Я мог примерно реконструировать картину происходящего — как ничего не подозревающий дед сел ужинать, а потом услышал из Комнаты бодрый, до боли знакомый и родной голос, которого по всем законам мироздания там не должно было раздаться. Как он встал — и, не медля, открыл дверь в Комнату. Как там его встретило одному дьяволу известное нечто, и уже не смогло отпустить. Яну, исчезнувшую в зловещем безвременье прошлого, ждали обратно. Его — увы, нет. Именно поэтому её гнусная симуляция выплюнула, прожевав и переломав, хотя и было слишком поздно, а его — по крайней мере, физическую оболочку — оставила там, куда он, застряв на стыке миров, попал. Я мог бы стать третьим в этой цепочке, но вышло так, что ЭТОМУ было просто нечего мне предложить. Я, не ставя такой цели, победил это и, вероятно, уничтожил. Или мне очень хотелось верить, что самый близкий мне человек погиб не зря.

Яну похоронили спустя неделю после тех событий. Кроме меня, моей матери и нескольких приятельниц девушки, все остальные десятки людей, что двигались вереницей к могиле, были её коллегами и посетителями экскурсий. Один из таких посетителей исполнял под гитару The Smiths, пока гроб опускали в свежевырытую яму — если бы я успел подойти к нему, то поблагодарил бы его за столь внимательный подбор репертуара, который непременно оценила бы сама Яна. С кладбища я ушел последним, водрузив свой букет пышных садовых пионов поверх остальных. Назавтра был девятый день, и я впервые с момента выхода из депрессии после развода набухался как скотина.

Далее я не интересовался ни ходом дела, ни судьбой того дома и той квартиры — лишь иногда вздрагивал, если слышал слишком громкие и агрессивные шаги за своей дверью.

Спустя полтора месяца умер мой отец. Мы успели неплохо поговорить за жизнь — так, как, наверное, не говорили все 30 лет. На прощание, когда дела стали совсем плохи, он попросил обнять его. Я не отказал в просьбе.

∗ ∗ ∗

Спустя 4 месяца после смерти Яны

Как вы, наверное, догадались, ни в какую Москву я не вернулся. Нас с матерью здорово объединило горе утраты — у каждого своей. Мы стали почти что друзьями, и в моем присутствии ей было куда легче возвращаться к привычной жизни. Я нашел работу в родном городе, потеряв значимую долю привычного дохода, но получив возможность по-новому открыть для себя малую родину. Я прошел по всем легендарным экскурсиям Яны — и пусть теперь их вела незнакомая мне женщина, определенные теплые чувства вызывало само прикосновение к интеллектуальному наследию одной из самых невероятных девушек в мире. В тот ноябрьский день, когда на городской набережной перестал таять тонкий слой снежинок, и оные сменились сугробами, я впервые поймал себя на том, что у меня, в общем-то, впервые с лета неплохое настроение, несмотря на чертовски тяжелый рабочий день, оставшийся позади. Я обычно ездил на работу на машине, но в тот день решил дойти домой пешком. Шарф и шапка уже были мокрыми от снега, хотя я не прошел и полпути.

В какой-то момент я понял, что мой маршрут пролегает мимо злосчастного дома Авдеева, как раз по той стороне улицы, что напротив. Впрочем, это все равно было лучше, чем идти вплотную к его проклятым стенам.

Я старался пройти этот отрезок пути как можно быстрее, но мой взгляд не мог не упасть на то самое окно на первом этаже. К моему удивлению, квартиру, видимо, успешно продали новым жильцам. В окне горел теплый свет, и наконец-то был виден не обшарпанный стариковский интерьер, а уютная и симпатичная комната, принадлежащая, судя по всему, подростку. Я остановился разглядеть её. На стенах висели постеры групп, популярных лет 15 назад — я даже усмехнулся про себя, насколько циклична мода на всё это. Многочисленные полки, прибитые к стене, населяли картонные поделки — что-то вроде фантастических военных баз, типа как из Звёздных войн. Я печально улыбнулся, и в сердце кольнуло — Яне бы очень понравилось. Во всем этом антураже за столом восседала хозяйка комнаты и клеила очередной шедевр, умело и сосредоточенно орудуя тонкой кисточкой. Ее густые волосы, постриженные под не теряющее своей актуальности каре, закрывали лицо. Я стоял на месте как столп и завороженно глядел на неё. В какой-то момент она заметила это боковым зрением и чуть испуганно повернула голову к окну, махнув каштановыми прядями. Наши взгляды встретились.

Яна пристально посмотрела на меня, неловко улыбнулась и помахала рукой, все ещё сжимающей кисть.

Текущий рейтинг: 81/100 (На основе 89 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать