(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Иные сны
«Каких-нибудь сто лет назад химия и физика разделились на отдельные отрасли науки. Лет сорок от силы исполнилось аэродинамике. И только сейчас ученые мало-помалу начинают изучать атом. Однако мы, несмотря ни на что, считаем, что нам уже известно все. А знаем — мало, а то и вовсе ничего. О некоторых из удивительнейших явлений мы не имеем даже понятия. И когда их, наконец, постигнем, не миновать глубочайшего потрясения»
- Дональд Уоллхейм.
«Ни один живой организм не может долго существовать в условиях абсолютной реальности и не сойти с ума; говорят, сны снятся даже кузнечикам и жаворонкам»
- Джексон Ширли.
Равнодушное холодное мерцание звезд расцветило бездонный небосвод. Этот долгий, очень долгий день заканчивался, принося забвение и покой немногим безутешным. Но, наконец, позади осталось то, что осталось. И теперь, под светом прежних созвездий, меня ждут иные сны.
Я не могу вспомнить, когда появилось это смутное тревожащее чувство, — бегства, или, наоборот, — поиска чего-то, ускользающего от меня в тенях; и было ли это во сне или наяву.
Когда это случилось, видения моих снов перестали отличаться от воспоминаний реальной жизни. Не спрашивайте меня о смысле этих видений — или воспоминаний. Разговоры с психотерапевтом и еще более изнурительный самоанализ не дали внятных ответов, вынуждая меня еще больше отгораживаться от людей. Поначалу это пугало, но сейчас мысли мои странным образом проясняются.
Я смутно припоминаю, как работал над неким трудом — скорее всего, научным, потому что приходилось подвергать себя именно умственным нагрузкам. Вероятно, мой лечащий врач не так уж лукавил, ограничившись самым неопределенным диагнозом в мой адрес. А возможно, — и весьма вероятно, обстоятельства вызваны чувством вины. Это вполне осязаемое чувство не покидает меня с момента известия о кончине моего дедушки. Он был ученым, деканом кафедры НИИ физиологии высшей нервной деятельности человека. Я благодарен провидению, сохранившему, по крайней мере, этот островок моей памяти. В поисках ответов на свои вопросы, я перебрался в семейную загородною усадьбу, несмотря на рекомендации врачей не делать этого. Как бы то ни было, именно здесь ко мне стало возвращаться пошатнувшееся душевное здоровье. Да, покинутый дом, его стены, помещения все еще напоминают слишком многое о том, как провел последние дни его прежний владелец; в каком был одиночестве. Я ничего не могу сказать тому, кто ушел. Но позабочусь о наследии и достойным образом почту его память.
Память...
То, чему я сейчас не берусь доверять наверняка. Очевидно, мое душевное равновесие еще не восстановилось полностью. Но снова и снова мысли мои обращаются к тому, как все начиналось. Я припоминаю просторный светлый зал, с высокими потолками. Кажется, заканчивалась некая церемония, и помещение наполнял учтивый приглушенный гул людских голосов...
Поочередно и группами подходили друзья и коллеги покойного. Научное сообщество собралось и организовало день памяти со всем подобающем торжеством. Я весь рассеянный, подавленный и пребывающий в мыслях где-то далеко, благодарил гостей за предложенную помощь, чувствуя себя некой неудавшейся копией среди этих сливок общества.
Люди уже начинали расходиться, когда ко мне подошел высокий седовласый мужчина в дорогом смокинге. Он держался со степенным достоинством, но временами в его облике проскальзывали растерянность и усталость.
— Сколь быстротечно время, — сказал этот человек, чье лицо показалось мне смутно знакомым. Мы обменялись рукопожатиями, и я, рискуя показаться невежливым, стал присматриваться внимательнее.
— С вашего позволения, — ныне профессор Российской академии наук Борис Григорович, — близкий друг и коллега вашего покойного деда. Вы ведь намерены посетить загородную усадьбу, не так ли? — сказал он и вдруг, жестом фокусника, выудил из нагрудного кармана визитку. На картонном прямоугольнике значилось название компании, предоставляющей услуги по отделке помещений, утилизации мусора и прочего.
— Услуги фирмы уже оплачены и со следующей недели они оповещены не принимать никаких иных заказов, — ответил на мой недоуменный взгляд профессор Российской академии наук.
— Позвольте, господин Григорович... — промямлил я, когда до меня, наконец, дошел смысл свершившегося действа.
— Прошу вас, — поднял руки в упреждающем жесте господин Григорович, — дело в том, что я в свое время весьма задолжал покойному, о чем знали только мы вдвоем, и это мой единственный способ остаться порядочным человеком.
— Что ж, — я пожал плечами и убрал визитку во внутренний карман.
В конце концов, это меня ни к чему не обязывает.
— Эмм, скажите, Борис... — я вопросительно взглянул на собеседника.
— Аркадьевич, но для вас — можно просто Борис.
— Борис Аркадьевич, вы упомянули, что были другом и коллегой моему дедушке.
— Покойный Риф Римович был моим научным руководителем, — седоусое академическое лицо отразило учтивость. — В действительности мы с вами виделись дважды, когда я, еще, будучи доцентом, приезжал в дом своего, теперь уже покойного друга. Мы с ним довольно тесно общались... Но я понимаю, вы этого уже не застали.
Я смешался и не нашелся с ответом. Собственно, в последние месяцы наше с дедушкой общение действительно ограничивалось разговорами по телефону не чаще одного раза в неделю.
— На исходе лет здоровье Рифа Римовича резко пошатнулось и он предпочитал жить и работать в своем загородном имении, что было значительно лучше той квартиры, что выделила ему наша академия. — Григорович словно читал что-то по моим глазам. — Да и сама обстановка, знаете ли, — природа, свежий воздух, размеренный быт... но, — увы. Иногда и лучшие умы не застрахованы от ошибок.
Легкий налет оцепенения, навеянный траурным днем и усталостью, стал, наконец, рассеиваться. Я почувствовал мимолетное расположение к этому человеку, чья участливость была чем-то большим, чем простая вежливость.
— Постойте, — сказал я. — Видите ли... в последние годы я виделся с дедушкой непростительно редко и потому мне известно о его судьбе непозволительно мало. И все же, я бы хотел почтить его память и узнать поболее о том, как прошли последние дни его жизни. Помогите же мне в этом, если вы были его другом!
Григорович помедлил, очевидно, решаясь, сверился с наручными часами.
— Подождите, пока я попрощаюсь с коллегами, — наконец сказал он и быстрым шагом удалился.
Когда он ушел, внезапно, некое чувство завладело моим вниманием, вынуждая оборачиваться, словно в поисках чего-то. Ничего примечательного — день подходил к концу, с улицы проникал свет фонарей, удлиняя наши тени на стенах.
Борис вернулся и жестом пригласил следовать за ним.
— Захватите стул, — сказал он, в свою очередь, подхватывая деревянное кресло.
Мы прошли в отдаленную часть зала, и заняли места возле окна. Разговор обещал быть не из быстротечны.
— Как вы знаете, ваш покойный дедушка посвятил жизнь изучению психических расстройств, — начал Григорович, после того, как устроился поудобнее. — И в некоторых областях добивался поистине выдающихся результатов. Неутомимый энтузиазм и инстинкт первооткрывателя — вот что всегда отличало вашего покойного дедушку.
— «Ученый умирает тогда, когда превращается в ленивого ходока исхоженных троп», — пробормотал я, припоминая эту часть нашего общего прошлого.
— ...Но это имело и свою обратную сторону. Он слишком погрузился в изучаемый им искаженный мир, и его пытливый ум начал играть с ним злые шутки. Возможно, его подкосила кончина вашей бабушки, его супруги, а возможно, рядом попросту не оказалось человека, могущего выводить его из столь характерного ему состояния рабочего неистовства. Думаю, верно и то, и другое. Как бы то ни было, последние дни он провел в своем загородном имении — пожалуй, единственном месте, с которым он готов был разделить свою любовь к науке. Собственно, там он и хотел встретить старость.
Я слушал, и в моей голове смутно, словно из далекого прошлого, проносились образы. Я вспоминал просторный загородный коттедж, уютную светлую гостевую с окнами в половину стены. Мои отец, и мать, мои дедушка с бабушкой сидят все вместе за большим круглым столом. Мои родители навещали своих родителей. Потом отцу предложили хорошую должность в другой части страны. Кажется, потом, мать привозила меня погостить лишь на время летних каникул. Верхний этаж дома занимала просторная, заставленная книжными стеллажами мансарда. Она служила моему дедушке рабочим кабинетом. Туда он позволял подниматься очень редко.
— ...мне кажется, он и там продолжал работать над своим последним научным трудом, — голос Григоровича доносился до меня, словно издалека.
Почувствовав некое напряжение, я заерзал на стуле, силясь понять, не является ли мое состояние внезапным приступом неврастении, и спросил:
— Полагаю, вы сейчас говорите о последнем его изыскании?
— Поначалу, как полагало окружение, это было лишь хобби, увлечение. И только самые близкие коллеги знали, насколько сильно им завладела эта идея — найти способ сужения сознания, пока последнее не превратится в тонкий проникающий сквозь границы нашей физиологии клинок. Последний, кого он посвящал в эти изыскания, был я...
— Полагаю, вы хотели сказать — «расширения сознания»? — решился уточнить я.
— Это причудливое сочетание слов, — ответил профессор, — стал произносить ваш дедушка. В действительности же, не он первый начал рассуждать о таких... феноменах. Философы прошлого уже давно пытались достичь сходного состояния с помощью разного рода медитативных практик. Но одного этого было, конечно же, недостаточно, — сказал профессор и как-то странно ссутулился. Странно согнувшись и облокотившись локтями в подлокотники кресла, он словно рассматривал что-то у меня за спиной.
Обеспокоенный тем, что у пожилого человека на моих глазах случился сердечный приступ, я подался вперед и тронул его за плечо. Он порывисто, резко распрямился, кажется, при этом его лицо странно исказилось, в глазах пронеслось нечто, сходное с помехами в старом телевизоре. Мне стало не по себе — мой собеседник будто бы вмиг стал на десять лет старше. Кажется, он был напуган. Но в следующий миг наваждение прошло — человек просто морщил лоб в попытке донести свою мысль, не более.
— ...Хотя, если быть более точным, — донесся до меня его спокойный лекторский тон, — ...идет о сужении восприятия... Попытаюсь вам объяснить, — он принял обычную позу рассказчика. — Помните ли вы нелепый миф о том, что человеческий мозг работает лишь на несколько жалких процентов от общего потенциала?
— Кхм... — я смущенно пытался объяснить себе произошедшее, — кхм, чести для науки, этот нелепый миф развенчали, показав, что никаких «дремлющих беспробудным сном» зон мозга не существует.
— Да. Браво нашим коллегам психофизиологам. Но все же, как именно эти зоны работают?
— Что ж — если рассуждать с позиции функциональных ритмов...
Профессор сделал небрежный жест рукой:
— Отбросьте риторику. Что, если я скажу, что наш мозг работает и одновременно не работает? Спит.
Неожиданно, зазвонил мой телефон. Суетливо заизвинявшись, я достал смартфон и автоматически ответил на звонок.
— Вот сволочь, — сказал Григорович.
— Что? — спросил я, сам не понимая, у кого именно.
— Тьма, — прошелестел голос в трубке, — тьма поглощает тебя, но делает это медленно.
Григорович криво усмехнулся:
— Но ведь для того, чтобы проснуться, нужно ухватиться за что-то действительно важное, не так ли? — он подался вперед и его глаза его загорелись огнем, присущим ученым. Либо одержимым.
Они и сейчас глядят оттуда, подобно выцветшим газетным листовкам. Сбежав, тогда, в первый раз, я еще долго шел, падал и увязал, блуждал среди волн этого ненастоящего света, никак не кончался, наивно полагая, что могу пройти насквозь...
Вероятно, я спал, и во сне смотрел некое немое кино прошлого тысячелетия. Фильм казался очень старым, древним даже для черно-белого кино, и незавершенным.
Эта одна из утраченных первых лент, непонятно как оказавшихся в моем сновидении, была смонтирована лишь из обрывочных пантомим. Я видел странные лица и необычные места, но не мог распознать смысла, заложенного в эти незавершенные немые сцены. Но, чем дольше я вглядывался в этот парад черно-белых лиц и мест, тем острее становится смутное тревожащее чувство — чувство конца пути, близости волчьей ямы и безвозвратного абандона.
Кадры изображали незнаковых мне людей, за странными занятиями.
Девочка в старомодном ситцевом платье стояла на пуфике перед зеркалом. Мужчина средних лет в простой клетчатой рубашке дико и неприязненно пялился с полотнища.
Эти смутные, словно бы полузнакомые образы вызывали инстинктивный невнятных страх и желание отвести глаза.
Но апогеем кошмара — отчего-то я знал — моего личного кошмара — было видение незанавешенного окна в пустой комнате. Стояла ночь, — за окном медленно плыли перистые посеребренные луной облака, редкие в звездном небе. В комнате что-то было. Что-то, чьей природы я не мог (или не хотел?) осмыслить. Но затем я просыпался и освобождался от оков кошмара.
Пробуждение приносило облегчение. Оно дарило узнавание близких сердцу вещей, своих вещей. С трудом преодолевая последствия сонного паралича, я поднялся.
Полагая себя человеком трезвым и рациональным, каким, собственно и полагалось быть научному сотруднику, сейчас я не мог объяснять происходящее. А мой несчастный тренированный ум перебрал уже множество вариантов, как-то: приступы снохождения, спровоцированные нервным потрясением; связанное с гибелью близкого человека чувство вины, кризис среднего возраста, и много чего еще. Закончив утренние процедуры, я взглянул-таки в зеркало. Зеркало запотело. Надо протереть его; если бы только найти подходящий и чистый материал. Будущее тревожило, настоящее маячило мучительным дежавю, таким же расплывчатым, как изображение в зеркале.
А как мне вообще узнать с точностью — не сон ли меня окружает? Чтобы проснуться, иногда рекомендуют ущипнуть себя за руку. Но что, если твоя рука тоже тебе снится? Мой взгляд метнулся к настенным часам — но когда я сверялся по ним в последний раз? И что случилось в ту эпоху замершего времени, со странником? С кем он разговаривал и сколько времени он простоял, с другими, понимая их и не убоявшись этого знания, ибо бездумно рассеивали волны его еще не оформившегося восприятия сквозь пустоты. И всего того, что оставалось на месте пустот, прежде чем странник заметил непостижимый остов; Левиафана, чьи выбеленные кости стали корнями, фундаментом, отчего дома.
— ...представьте мозг как некое огромное хранилище, объект, охраняемый неисчислимыми рядами стражей — это наши нервные проводящие клетки. Они неусыпно бдят днем и ночью — досматривают вагоны с грузом — информацией, которая поступает через наши органы чувств. Но почему-то, блокирует основную его часть. А слышим лишь отголоски, отзвуки эха.
Я слегка встряхнул головой:
— Вы сейчас говорите о психосоматике?
— Понимаю, о чем вы подумали, — ответил мне Григорович. — Это слово настолько часто произносили шарлатаны, что уже перестал различаться глас его первооткрывателя, светила хирургии — нашего соотечественника И. П. Павлова. Но сейчас, в действительности, я говорю не об этом.
Он подался вперед, словно присматриваясь к моему лицу.
— Когда люди говорят о расширении границ восприятия, приходится слышать именно о расширении границ, взгляде за горизонт и так далее. Но что, если обойти этот барьер по-другому? Что, если выйти за пределы наших чувств, шагнув не вперед, а назад?
— От более совершенного к менее совершенному?
— Человечество весьма продвинулось в науке и диалектике, но стало ли оно само от этого более совершенным? — профессор развел руками. Снова откинувшись в кресле, он продолжил: — В нашем случае, все началось с истории одного необычного психического расстройства.
— Вы ведь говорите о пациенте психиатрической клиники? — осторожно спросил я.
— Да, но один из пациентов, которого вел ваш дедушка был, мягко говоря, слишком необычным. Он был одержим... — Григорович замешкался, словно подбирая слова, — картонным человечком. Возможно, ты даже слышал об этом, — сказал он наконец, незаметно переходя на «ты».
— Да. Да... кажется. — Название действительно показалось мне знакомым. Внезапно, я почувствовал себя неуютно, словно человек, одевший штаны наизнанку.
— Кажется, приходилось читать о череде спонтанного членовредительства, связанного с этим... навязчивым бредом. Психоз. Люди смотрели что-то... с пиратских сайтов.
Борис покивал головой.
— Несколько совершенно не связанных друг с другом лиц, просматривали один и тот же материал. Этим объяснялось то, что все они испытывали схожий бред.
— А что это был за материал? — быстро спросил я.
— А кто теперь скажет? — в тон мне ответил Григорович. — Все изъято и уничтожено спецслужбами, денно и нощно пекущихся о благополучии и спокойном сне граждан. Однако, мы снова удаляемся от темы разговора.
Как я уже сказал, ваш дедушка, — светлая ему память — решил взяться за этот случай лично. Поначалу казалось, что мы имеем дело с обыкновенным бредом преследования. Но потом, один за другим, словно призраки, стали появляться немногочисленные, но все же, имевшее место быть, случаи психоза; в том числе, так называемого группового психоза, хотя реального подтверждения этому в науке не существует. Градус интереса подогревался еще тем, что пациенты не проявляли сопутствующих признаков психического расстройства, как-то — исступленного настаивания на своей правоте. У них не нарушалась связность мышления и способности к адекватному обобщению, — те когнитивные функции, которые страдают в первую очередь. Функции которые страдают в первую очередь...
Спокойный менторский тон рассказчика ввел меня в подобие транса, и я не сразу осознал перемену. Мой собеседник, казалось, впал в ступор, раскачиваясь взад-вперед, наподобие китайского болванчика.
Я протянул руку и тронул его за плечо.
По лицу говорившего академика, словно легкая рябь по воде, прошла сеть мимических морщин.
— Этот пациент, — продолжил он, как ни в чем не бывало, — удалил себе глаза хирургическим путем. Оба глаза. Будучи привязанным к койке.
Я оттягивал эту поездку как мог. Но, когда пришло уведомление из нотариальной конторы, я понял, что время подходит к концу. И теперь оставалось либо вступить в право собственности, либо подписать бумаги о передачи родовой усадьбы в муниципальное управление. Понимая, что не могу попросту малодушно сбежать, я заставил себя собраться в путь. Меня вел долг.
И вот — передо мной знакомая ограда из литых чугунных прутьев, а за ней — приусадебный участок. В отдалении виден знакомый черепичный скат мансарды. Там, на запыленном чердаке хранились свидетельства последних дней жизни моего деда, и, возможно, разгадка тайны его смерти.
Отперев калитку ключом, который хранил у себя все годы, я прошел внутрь сада и ступил на дорожку из желтого песчаника.
— ...поначалу, этого пациента вел один наш подающий надежды молодой аспирант. Однако Риф Римович пожелал отвести глаза этому молодому человеку — возможно, чтобы уберечь его. Он предоставил этому аспиранту свои авторитетные рекомендации в один из ведущих психологических центров страны и отстранил таким образом от работы. После чего за историю болезни взялся Риф Римович лично. Лишь иногда он привлекал тех коллег, которым доверял безоговорочно. Одним из этих коллег был я. Никто из нас не распознавал признаков надвигающейся катастрофы, пока не стало слишком поздно. Он стал одержим, как он говорил, «случаем, лежащим, за пределами традиционной психиатрии, да и физиологии человека как таковой». Он говорил, что зачастую, то, что мы привыкли объяснять удобным и косным словом «психоз», лежит вне области психиатрии, и мы пытаемся вылечить вывих ноги таблетками от кашля.
Мой увенчанный научными регалиями собеседник явно тяготился сомнительной темой рассказа — ему даже приходилось прятать глаза.
— Немного забегая вперед, скажу, что мне этот случай сразу не понравился и я, руководствуясь неким, гм... чутьем, призывал не придавать ему столь серьезного значения, описывая все не иначе как череду совпадений. Но ваш дедушка всегда был первооткрывателем и его влекла жажда впечатлений. Он сказал, что случай интереснейший и не ординарный. И даже, настоял на пари. И снова забегая вперед я скажу, что пытался спасти его, сказав, что пари он выиграл. Что ж, передать долг ему лично я не успел. И, — Григорович показал на мой карман, где лежала визитка, — я передал его сегодня вам.
Профессор с видом очень уставшего человека откинулся в кресле.
— Ваш дедушка разработал схему прибора. Психорезонатор, — так он его называл. Этот прибор, если быть кратким, вызывал волны определенной длины. Они должны были воздействовать на мозг нездорового человека, и, вступив в резонанс с волнами его психической активности, постепенно приводить их колебания к норме.
— И что же было потом?
— А потом не было ничего. Прибор не дал результатов. Это стало слишком большим потрясением для нашего коллеги. Так началась история его конца. Уже скоро появились проблемы со здоровьем. Ему пришлось уволиться из НИИ, он стал обрывать контакты, перебрался в свою родовую усадьбу. Остальное вы знаете, — лицо рассказчика исказила неподдельная боль.
Я сидел, словно придавленный неким грузом.
— Вы тоже считаете, что мой дедушка покончил с собой в приступе безумия?
Григорович оглядел меня долгим проницательным взглядом:
— Я не верю, в то, что Риф Римович действительно покончил с собой. Причины были куда более прозаичные. Он был уже в преклонных годах, и, к тому же, эти жалобы на здоровье, ухудшение зрения и... прочие возрастные изменения.
Казалось, профессор, пытается оправдаться.
— Потрясение, знаете ли. Его долгое время даже пытался лечить наш общий коллега... — он замолчал, споткнувшись на слове, его лицо стало вдруг очень усталым и он добавил: — я полагаю, дело в несчастном случае, с трудом допускаю версию самоубийства. В версию убийства же я не верю совсем. Ваш дедушка в прямом смысле этого слова сгорел, служа науке, за что я его уважаю, но вам не советую идти этим путем.
— Что значит — этим путем? — спросил я.
— Очертя голову бросаться туда, господин ученый, куда нам путь заказан и где мы превратимся в немощных слепцов, — закончил фразу профессор.
Некоторое время мы сидели друг напротив друга, потом он встал, просился со мной и быстрым шагом удалился. Я выждал некоторое время, пока последние гости выйдут из парадной, после чего покинул стены здания.
На следующий день я посетил еще одного коллегу покойного — профессора неврологии Валерия Ивановича Штейнберга, который, как оказалось, ожидал моего прихода. Наша встреча прошла в его рабочем кабинете, который легко мог сойти за библиотеку рыцарского замка. Почти все пространство стен от пола до высокого потолка было занято книжными стеллажами. Одну стену занимал огромный, под старину камин, в котором жизнерадостно потрескивали поленья. Напротив камина стояли два кресла и журнальный столик с лежащими на нем газетами и документами. В стене напротив камина было высокое и узкое, в готическом стиле окно, сквозь которое был виден пасторальный пейзаж с заходящим за лесную опушку солнцем. Профессор занял место в кресле напротив окна, любезно приглашая меня занять место у камина. Я сел за журнальный столик и автоматически поднял лежащую на нем газету. Потрясение было внезапным, заставив меня на мгновение потерять ориентацию и уронить листы обратно.
«Академик нанес себе несовместимые с жизнью увечья. Его жена находится в психиатрической клинике», — было выведено крупными буквами над портретом моего вчерашнего собеседника.
Застигнутый внезапным потрясением, я перевел взгляд на профессора. И тогда увидел это наяву. Или, возможно, увиденное мной наяву заставило вспомнить детали сна. Перспектива за спиной сидящего в кресле невролога изменилась. Сквозь окно по-прежнему был виден лес, но теперь его отдаленные опушки были посеребрены люминесцентным свечением, не имеющего отношения к дневному свету. Вокруг потемнело. Само окно изменилось, перестав быть тем высоким арочным проемом, который я заметил, когда вошел в кабинет.
Профессор, бледный, обеспокоенный, встал.
— Я ждал твоего прихода, — сказал он. — Ты, вероятно, ждешь от меня ответов. Но ответов, которые могли бы тебя удовлетворить, у меня нет.
Вероятно, его спокойный голос подействовал на меня как успокаивающее, возвращая к реальности.
— Все свои наблюдения я описал в истории болезни, которую вел лично. В заключении я указал дегенеративные изменения, но так и не смог установить их причину. Вся моя помощь — это лишь констатация фактов, которую сделали бы и в любой поликлинике. Документами, — он кивнул в мою сторону, — прошу, распоряжайся на правах наследника, если угодно.
Я взял с журнального столика и бегло просмотрел историю болезни своего деда. В отчетах было сказано о расстройствах зрительного восприятия, однако, что это были за расстройства, внятного ответа, несмотря на многочисленные исследования, получить не удалось. Сказано было лишь, что симптомы стали проявляться параллельно со звоном в ушах. В эпикризе значилось все тоже неопределенное: истощение центральной нервной системы.
— Но позвольте. Что это за истощение, что это значит? И другие симптомы? А что случилось с Григоровичем? Вы ведь были другом им обоим! Вы ведь, черт побери, непревзойденный специалист в своей области!
Поняв, что лишь бесполезно трачу время, я все же успокоился, поблагодарил Штейнберга за помощь и покинул его кабинет.
Возможно, дом, где мой дедушка встретил смерть, даст мне ответы на вопросы, которые не смогли дать люди. Дом. Завтра. Я вернулся в квартиру, и, завершив необходимые приготовления, отправился в кровать. Свет уличных фонарей проникал в мою комнату из окна, но не мог оттеснить кварцевого свечения бледной луны.
Я смотрел на это ночное небо в прямоугольнике рамы, размышляя над тем, что мне привиделось в потоке лунного света, сочащегося с окна профессорской комнаты. Вопросы ждали ответов, но я слишком устал, позволяя мыслям унести меня вверх, в бездну.
Оно казалось великим и непостижимым, и можно было, принять приглашение и войти, слившись с каскадом далеких ярких искр. Большинство из них так и осталось там. Странник видел, как они все еще стоят, рассеивая колебаниями серебряных альвеол что-то слишком неудобное для понимания. Он не мог уже сказать с точностью, кто рассказал ему о паразите, обманщике. Когда завеса говорила с ним и трепетала особенно сильно, казалось, что можно удержать в горсти образы рассыпающихся подобий достаточно долго. Странник не слышал их прихода в тот день, когда стоял на другом берегу и наблюдал за отражениями сфер в беспокойном шевелении ее черных вод. Возможно, он глядел слишком долго, а возможно — слишком прямо. Мысли оседали, закручиваясь спиралью на циферблатах настенных часов, собирающих пыль слишком быстро, чтобы видеть колебание их стрелок.
На улице занимался прекрасный мягкий день начинающегося бабьего лета. Я двигался к окраинам, в душе теснились щемящие чувства. Свободные участки земли с жизнерадостно зеленеющими кустарниками застраивались наспех возведенными коробками, не имеющими ничего общего с воспетыми в романах Замятина зданиями стекла и бетона. Асфальтовая полоса автострады, гудела, словно гигантская артерия, переполняемая рокотом сотен моторов и шелестом тысяч шин. Этот механизированный ток разносился по улицам, оседал в его жилах пыльным зудом. На зеленые лесные массивы наступал Мегаполис, этот гробовщик, возводящий надгробия над местом вымирания и разрушения истинного отчего дома людей. Гигантские светодиодные щиты изливали вокруг поток непригодного неживого света. Я искал знакомую дорогу, и она показалась. Вспучиваясь по бокам шоссе, зелень лесного массива так успокаивала усталый глаз, что не хотелось моргать. Вскоре вдалеке показались красивые черепичные крыши. Сады, где жили ученые и чиновники министерства, — славное местечко.
Давно, очень давно я не посещал этого тихого края; не сидел на берегу речки, не встречал закаты, не ходил тропинками моего детства. Сколько месяцев минуло с той поры, как я видел покойного в последний раз. Захотелось вздохнуть. Я понял вдруг, что ничего не знаю о месте своих давно ушедших дней. Мои воспоминания полнились солнечным светом, шумом ручья и гулом рассеянного в зеленых кронах ветра; они не вязались с рассказами очевидцев о пришедшей в запустение усадьбе.
«Осыпаются, пора собирать», — рассеянно думал я, глядя на усыпающие землю яблоневые плоды. Я прошел по разделяющей рощицу дорожке и увидел, наконец, дом. Он был красив. И просторен. Я подумал, что смотрю на дом своей позабытой мечты, вернувшейся из прошлого.
Выполненный из кирпича и оштукатуренный в желтый цвет, дом имел два жилых этажа, благоустроенный подвал и мансарду с окнами в скатах черепичной крыши.
Приусадебный участок, лишившись постоянного ухода, уже начал зарастать бурьяном, но было в этом и некое очарование — осень уже вступала в свои права и окрашивала все в желто-красный цвет. Внезапно налетевший порыв ветра поднял в воздух немного этой охры и багрянца, создав один миражей осени, подхватившего и унесшего меня сквозь годы далеко назад, в мое детство.
Здесь я ходил, и дедушка ухаживал за яблоневыми деревьями, иногда мы вместе мастерили бумажных змеев, и я задавал свои нескончаемые «почему». Возможно, один из них еще сохранился, в мансарде. Так я стоял, осматриваясь в этом мире своего детства, пока неосторожное движение не вырвало меня оттуда и не протащило дорогой прожитых лет. Чувствуя внезапно возраст и недоумевая, отчего мои ноги не порхают невесомо, ведь тропинка была той же самой, она никуда не делась, я пошел к дому, словно к старому знакомому.
Массивная дубовая дверь была закрыта и тогда я отпер ее ключом, что хранил у себя все годы. Тяжелая створка скрипнув, отворилась в полумрак, словно в темный зев пещеры.
Это странное чувство — чувство обреченности вновь навалилось на меня, не хотелось идти внутрь. Но меня вел долг. Я размышлял о семейных ценностях. Возможно, последние труды моего покойного пращура станут его мемуарами. Необходимо внимательно осмотреть все помещения, прежде чем за дом возьмутся компании, призванные стереть с него историю прежнего обитателя.
Я перешагнул порог и остановился. Здесь пахло пылью, затхлостью, плесенью и чем-то еще. Пахло мыслями. Это место вбирало мыслеобразы, и они медленно пыли, подобно незаметным течениям в глуби подернутого ряской пруда.
Внезапно, мои мысли потеснил образ безучастного покинутого бедолаги, с тоской глядящего на вечеряющее в окне небо. Как встретила кончину эта страждущая душа, о чем помышляла когда испустила последний вздох? Я стоял, как оглушенный этим потоком мыслей. Казалось, дом был не рад визитерам, и непрошенные гости приходят, лишь для того, чтобы стать частью его стен. Отсекая, наконец, усилием воли эти непрошенные размышления, я потянулся туда, где должен быть выключатель, и включил его. Под высоким потолком, слабо разгоняя темноту, зажглась люстра. Несколько лампочек-свечей перегорели и нуждались в замене. Но и имеющегося света хватало, чтобы понять — внутри дом представляет более жалкое зрелище, чем снаружи.
Все покрывал слой пыли, особенно удручало состояние стен. Обои местами отслоились, местами же, попросту, отсутствовали. Вещи лежали так, словно здесь забыли такое слово, как порядок.
Со смешанным чувством горечи и ностальгии оглядывая вестибюль, я прошел дальше. Справа начиналась просторная светлая кухня с огромным столом посредине — когда-то здесь обедали всей семьей. Вдоль одной из стен стоял кухонный гарнитур из массива сосны. В сушилке стояли вымытые тарелки и чашки, при взгляде на которые немного отлегло от сердца. Что бы там не случилось, по крайней мере, мой дедушка остался верен себе настолько, чтобы есть из чистой посуды и прибирать за собой. Гарнитур заканчивался большой мойкой. Я взялся за ручку дверцы и отворил ее. Из под кучи мусора, покрывавшей пол, раздался писк и дробный звук крохотных лапок — счет по демонтажным работам только что дополнился оплатой услуг по дератизации помещений. Со смешанным чувством признательности и смущения я вспомнил теперь услуги фирмы, навязанной Григоровичем.
Эта часть дома была хорошо освещена — одну из внешних стен более чем наполовину занимали стрельчатые окна, сквозь которые был виден слегка запущенный сад. Осмотрев кухню, я прошел в зал. По-видимому, дедушка ночевал здесь на диване, возможно, из-за возраста не поднимаясь в спальню на втором этаже. На диване явно успели побывать мыши. Я живо вспомнил того жизнерадостного старца, степенно объяснявшего когда-то, что муж интеллигентный во всем должен быть опрятен.
«Чехов был прав, — говорил он. — В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. А еще, — добавлял он, — место, где он проводит, треть своей жизни — его постель». Глядя на следы мелких грызунов, я подумал, что непременно заведу кота, как только закончу с делами.
Просторная ванная комната с джакузи была в сносном состоянии, если не считать разбитого зеркала, чьи осколки были сметены в угол и закрыты какой-то ветошью. На стенах виднелись бурые потеки.
Я вернулся в вестибюль и подошел к широкой двухъярусной лестнице, соединяющей первый этаж со вторым. И тут, мое внимание, снова привлек вид стен. Покрытие отслоилось не само по себе, — оно было сорвано, грубо, в спешке, словно в приступе сильного душевного потрясения. Этот причудливый рисунок стен, более пристальное изучение которого вызвало приступ тошноты, при ближайшем рассмотрении обернулся странного вида надписями. Хаотично искривленные линии более всего походили на борозды от человеческих ногтей.
Дверь в сад оставалась открытой. Почувствовав мгновенную дурноту, я выбежал прочь. Во дворе, в окружении животворящего солнечного света, мне стало легче. Я постарался собраться с мыслями. Утром этого дня мне казалось, что я вижу дом мечты. Теперь же мне хотелось, чтобы он вовсе исчез. Попытавшись собраться с мыслями, я размышлял о том, что делать теперь. Просто закрыть дверь и уехать? Препоручить родовое гнездо заботам риэлтора? Я отошел подальше и вгляделся в окна мансарды. Там, за темными стеклами лежало сокровище — незаконченные труды одного выдающегося ученого — моего деда. И единственное, что мне мешает подняться и взять их на правах наследника — мои собственные нелепые страхи.
Решение пришло проблеском мимолетного воспоминания.
Завтра я позвоню в компанию, как и рекомендовал Григорович. И попрошу избавить дом от всего лишнего, постороннего, начиная от негодной мебели и заканчивая внушающих оторопь покрытия стен. Потом попрошу сжечь эту кучу во дворе и лично прослежу, как она сгорает. И уже после того, как работники компании произведут дератизацию и уборку помещений, я войду в освобожденный от зловещих отпечатков его прежних обитателей дом.
Завтра.
Ободренный этими мыслями, я снова подошел к своему авто. Какие бы призраки там не прятались, завтра свет мощных промышленных прожекторов изгонит их.
Дома, почувствовав легкую головную боль и недомогание, я не удивился, учитывая пережитое. И потому — просто прибегнул к испытанному средству — горячему душу и сладкому чаю с аспирином. Подумав, закрепил эффект небольшой дозой снотворного. Есть мне не хотелось совсем, и я сразу отправился в кровать. Головная боль отступила, но неожиданно проявилось иное чувство — клаустрофобии, — привычные стены, словно вмиг став чужими, не дарили прежнего чувства безопасности и уюта. Оставалось и некое чувство недосказанности, незавершенности. Как если бы там, в доме, осталось нечто такое, от чего хотелось быть как можно дальше. Но в то же время, хотелось вернуться и продолжить осмотр. Я метался в своей постели в ожидании блаженного небытия сна.
И вот, наконец, стал сказываться эффект снотворного. Появилось чувство засасывания в темноту. Стены моей спальни вытянулись вверх, сошлись над головой, подобно жерлу глубокого вулкана. Появилось чувство головокружительной невесомости. Гравитация утратила силу, оставив меня, растерянного, беспомощного; не в силах распознать свои члены в пространстве, где верх и низ поменялись местами.
А потом, меня окончательно вытолкнуло в сон. Мне виделась знакомая тарабарщина, но теперь, в сновидениях проявлялось больше тревожащих подробностей. Некто в клетчатой рубахе уже не выглядел как обычный усталый мужчина. Теперь он улыбался, и от этой улыбки хотелось кричать и никогда ничего не видеть. На девочку что-то смотрело из зеркала.
Внезапно, в одном из моментов сна, я узнал своего деда. Тот сидел за своим письменным столом, заваленным какими-то бумагами. Но в этот момент он смотрел не на бумаги. Широко открытыми, странно блестящими глазами он словно пытался вглядеться вдаль, как если бы стены не было. Потом, перспектива изменилась, и я увидел, пустой. Хотя не, не совсем пустой. Напротив входа в вестибюль, на стене проступал чей-то темный силуэт. Что это? Мне снится моя тень или тень бывшего владельца дома?
Пробуждение пришло настолько внезапно, что я почувствовал будто рывком выныриваю из воды. «Испытания приходят к нам не так, как мы к ним готовимся», — пришла на ум сказанная кем-то фраза.
Осеннее солнце стояло уже высоко. Часы показывали половину одиннадцатого, вместо ожидаемых половины восьмого — обычно я просыпался без звонка. Изначально я планировал приехать на дачу пораньше с утра, составить список вещей, от которых нужно избавиться, и уже потом позвонить по номеру, указанному на визитке. Осознав, что время поджимает, я позвонил прямо из квартиры.
— Надо же — закаленная сталь. А не чугун! — сказал бригадир, — как он сам себя называл — Серега, даже восхищенно. — Что же у вас там — золото припрятано?
— Неважно, — ответил я устало, слишком тяготясь для того, чтобы размениваться на вежливости. — Просто сделайте это.
Он хмыкнул, бросив на меня косой взгляд.
— Конечно. Но, придется повозиться с «болгаркой». Пойду, посмотрю, как там ребята закончили с выгрузкой.
Пока он ходил за инструментом, я подписал договор.
Наконец, вернулся и Серега с «болгаркой», поднялся по стремянке к люку. Надрывно завизжал металл, стальная дужка разомкнулась и замок тяжело ударил в доски пола.
Путь наверх был свободен. Я попросил немного времени, для того, чтобы позаботиться о семейных ценностях, возможно, хранящихся наверху. Бригадир заверил, что времени достаточно, пока он и другие работники займутся первыми этажами.
Во дворе, мужчины при помощи мощных лопастных триммеров, расчистили территорию от бурьяна. Массивный кухонный стол и другую оставшуюся в приличном состоянии мебель, вынесли и составили на подложенные заблаговременно доски, накрыв сверху полиэтиленом.
После чего из дома вынесли все негодные вещи — это была в основном, мебель с первого этажа, подвергшаяся нападению грызунов. Туда же отправилась старые матрацы и вызывавшие оторопь обои и драпировки. Я удовольствием смотрел, как стены освобождаются от этих зловещих посланий прежнего жильца. И вот, — эта кипа останков прошлого сгорела, щедро спрыснутая селитрой на освобожденном от бурьяна участке сада.
Так наступил вечер. Бригада сматывала катушки с электропроводкой и убирала инвентарь. Ко мне подошел Сергей. — В общем, там было полно мышей и тараканов. Но сейчас, с этим можете не заморачиваться. В мансарде мы ничего не трогали — как вы и сказали, но обработали и ее. Там, кстати, никакой живности не водилось. Ваши книги и мебель мы закрыли чехлами. Форточки закрывать не стали — пусть пока дезинфекция выветриться. Сегодня сюда лучше не заходите, а завтра мы приедем — выметем весь оставшийся мусор и еще помоем полы спец раствором. Но это уже завтра.
Я пожал ему руку, и он пошел к своим людям, которые уже поджидали его возле готового отбывать фургона. Захлопали дверцы, бодро затарахтел мотор, авто вырулил на дорогу и укатил прочь, шелестя шинами. Вскоре и эти звуки смолкли, оставив меня в тишине и одиночестве.
День закончился, и я решил, что сегодня мне здесь делать нечего. Осознав, что все это время смотрю в темные окна мансарды, я заставил себя завести авто и вырулил на дорогу.
На следующий день я посетил усадьбу, когда день уже перевалил за свою вторую половину. Я зашел в дом и походил по комнатам, осваиваюсь в обновленном пространстве. Запах дезинфекции почти выветрился. Теперь, лишенные части мебели и прочей старой утвари, помещения стали казаться просторнее.
Неожиданно быстро как это и бывает осенью, день стал клониться к закату. Стены дальних комнат стали словно теряться в дымчатой мгле. В глазах зарябило. Подумав, что слишком долго откладываю визит к окулисту, я зажмурился, снова открыл глаза, пригляделся, не веря. На освобожденных от обоев стенах что-то было. Еще лишь вчера голые оштукатуренные поверхности, сейчас они были покрыты странными посланиями. Буквы складывались в слова, а слова — во фразы, некоторые гласили:
«Там тонут все образы». И дальше:
«Азмь есмь черта».
Что это? Чья-то злая шутка?
Я достал смартфон и попытался дозвониться до Сереги, но дисплей показал лишь белый шум. Очевидно, я пребывал в состоянии легкого шока и потому не рассчитав усилий, с силой стиснул смартфон, и он рассыпался в моих руках. Я почувствовал себя очень уставшим. В голове сами собой, послушные заученным шаблонам, выстраивались гипотезы, одна мрачнее другой.
Итак, я унаследовал от деда психическое расстройство. Поначалу, оно таилось на задворках рассудка, ожидая своего часа, чтобы уничтожить меня, так же, как уничтожило моего деда. Этот скрытый до поры дефект давал о себя знать временами приступами неизъяснимого дежавю, нарушениями сна и головными болями, которые я привык списывать на усталость. Но вот, этот тлеющий огонек откликнулся на картину завершенного безумия и расцвел бушующим пламенем, пожирая и мой разум тоже. Это проявилось в виде галлюцинаций, навязчивого бреда и приписывания предметам, таким как дом, неприсущих им свойств...
«Ты всегда выбирал простой путь, не так ли?»
Мысль, неожиданным набатом стукнувшая в сознание, не пугала, а, наоборот, странным образом успокаивала. Безумец не станет доказывать себе степень своего помешательства. Я испытал одновременно облегчение и разочарование, хотя до этого момента не представлял, что такое возможно. Соблазн сбежать, списав все на психическое расстройство, был слишком велик.
Итак, звонить сейчас некому и советоваться не с кем. Да и о чем вообще советоваться, когда я не мог объяснить, что из пережитого мной было реальным? И что мне со всем этим делать — уже не в первый раз спросил я себя? «А что ты хочешь сделать уже давно, но не делаешь?». Мысли рождались словно из вакуума, слепого пятна в моем сознании, но я им ответил —
«Я не поднимался наверх».
Стараясь не особо приглядываться, я добрался до второго этажа. Когда я посмотрел на двери, расположенные по обе стороны коридора, шепот тревоги поднялся до навязчивого бормотания. Появилось чувство, что за дверью кто-то был. Я решил, что никогда больше не стану смотреть фильмы ужасов.
Перед глазами снова поплыли странные надписи и послания на первом этаже. «Ничего необычного», — подумал я, и повернул тяжелую дверную ручку.
Моя рука дрогнула, но вот, дверь с тихим щелчком приотворилась.
Комнату заливали мягкие лучи закатного солнца. Окно напротив входа являло взгляду уходящий за горизонт лес. Спальня дедушки с бабушкой была аккуратно убрана, постели заправлены. Страх улетучился. Его место заняли щемящая грусть и тоска. Я подошел к окну, осмысливая с каждым шагом годы своей минувшей жизни. Так я стоял, размышляя над явлениями позолоты и багрянца в лесных опушках. Это было место зыбких образов, место памяти. И когда отдаленное солнце превратилось в сияющий золотой диск, я вышел из комнаты. Я не искал более ничего необычного или примечательного в этом доме, но направился прямиком к люку в конце коридора. Распложенный слишком высоко над полом, он был закрыт. Покойный не любил, когда его отвлекали или перемещали что либо, подчиненное только ему ведомому порядку. Что-то подсказывало мне, что увиденное ранее было лишь малой толикой того, с чем придется столкнуться в этой комнате. Как будто следуя моим мрачным мыслям, за окном стало садиться солнце, и теперь лишь слабые отблески гаснущего заката тускло расцвечивали коридор. Солнце село. Воздух сгустился и приобрел серый оттенок. Тени, перестав казаться незаметными пустяками в углах, начинали нарождаться в угрожающих формах, жаждущих заполонить все помещение. Я осознал, что снова оглядываясь, словно выискивая что-то в этом покинутом доме. Но покинутом ли?
— Что ж, воин действует, глупец протестует, — я произнес эту фразу Сократа, в надежде вырвать себя из очередного омута сомнений и рефлексии.
Заставив себя сосредотачиваться только на настоящем, я снова обнаружил себя стоящим во дворе усадьбы. Солнце зашло, и все вокруг погрузилось в прохладную осеннюю тишину. В окружающих домах не горел свет — выходные закончились, дачный сезон тоже. Не лаяли собаки, не пели птицы. Лишь безучастный ветер кружил по двору обесцвеченные в свете далеких уличных фонарей палые листья.
Я смотрел в черные провалы окон, и казалось, что дом с неодобрением смотрит на меня в ответ, обвиняет меня. Высохшие побеги плюща, облепляющие наружную стену, покачивались в темной акварели неба, словно волосы утопленника в мутной воде. Сквозняки доносили до меня то, чего не должны были доносить.
«Куда ты побежишь теперь», — я повторил этот неразборчивый шепот и пошел к дому. Тьма обступила меня, успокаивающая ночная тьма, обещающая отдых усталому путнику. Я снова поднялся по ступеням на второй этаж. И когда потянул за петлю на люк, он разложился передо мной в лестницу. И я поднялся наверх.
Стол и помещение были такими же, какими я их помнил.
Рассеянный свет проникал из окна, как и всегда, и не было смысла смотреть на часы.
На столе и на полу лежали разбросанные бумажные страницы. Кто-то вел некие заметки, по-видимому, записывая их на первых попавшихся листках, и затем забывая об этом.
Размышляя над природой этих разбросанных послания, я собрал их в кипу, взвесил в руке, присмотрелся. Чего-то не хватало. Бумажный змей стоял на верхней полке самого высокого стеллажа — там, где я оставил его в детстве. Я взобрался на табурет и достал, с полки этот утраченный артефакт давно ушедших дней. Развернул. Ветхая бумага потрескивала.
«Черный теленок потерялся в лесу», — каракули, выведенные детской рукой, были затерты, но читаемы. Вложив эту старую поделку в кипу остальных листов, я взял эти послания прошлого и снова спустился на первый этаж.
Непонятные линии, которое, конечно же не были следами от ногтей, исчезали с оштукатуренных стен. Я подумал со стыдом, что мой дед никогда не страдал помешательством, по крайней мере, помешательством того рода, какое ему приписывали. Вскоре, содержание бумажных листов всецело поглотило мое внимание — там упоминалось о некоем «перемещении» и о чем-то «что есть и оковы, и благословление наше».
Далее, развивая свои рассуждения, неизвестный автор призывал «подготовленную личность стряхнуть эти оковы и воспользоваться благословлением доступным, лишь просветленным и беспристрастным умам».
Эта архаичная лирика постепенно сменилась неустойчивым рваным почерком:
«Наша жизнь дальше темноты»,
«Не смотри в темноту, не пытайся нас заметить»
«Тьма поглощает тебя, но делает это медленно»
Когда я подобрал последнюю страницу, то понял, что надписей на стенах никогда не было.
Стол и помещение были такими же, какими я их помнил.
Рассеянный свет проникал из окна, как и всегда, и не было смысла смотреть на часы.
На столе у покойного остался его дневник. На нем еще сохранились следы копоти и гари.
Что это? Кто-то пытался сжечь свои мемуары, но зачем?
Часть страниц действительно была испорчена, но часть страниц сохранилась на удивление хорошо — в них были зарисовки простым карандашом. Эти схемы показались мне странно знакомыми. Постепенно, небрежные линии сложились в чертеж.
«Назову его спектральный резонатор — с его помощью...» — с гордостью было выведено под рисунком. По-видимому, автор работал над схемой некоего изобретения.
Дальнейшие листы скрадывались закоптелыми пятнами, и я стал читаемого наиболее сохранившиеся места.
«Мы не различаем явлений плоского измерения...
...хоть и являются лишь слабым отражением нашего трехмерного мира и не идут ни какое сравнение с его многообразием и сложностью, оказывают на него неоспоримое влияние. Подобно тому, как жизнь бактерий, бесконечно отстающая от жизни человеческой, оказывает на нее свое неотъемлемое и повсеместное воздействие, так и жизнь двухмерных созданий сосуществует с нашей, хотя эта аллегория, конечно же, очень грубая и не отображает истинного положения вещей...
...Они могут нас видеть».
Постепенно, записи становились неразборчивыми и сбивчивыми, в них все больше проявлялся тревожащий оттенок.
Неизвестный эссеист писал о некоей эфемерной сущности, обитающей за пределами тени, в неразличимом для наших органов чувств Плоском мире.
Последние листы дневника показывали мне лишь пустые страницы.
Стол и помещение были такими же.
Рассеянный свет проникал из окна, как и всегда, и не было смысла смотреть на часы. Я посидел, осматриваясь в этом покинутом уголке своих ушедших дней. За окном показались первые звезды. Когда я ощутил, что ужасно устал, то прошел в спальню моих дедушки с бабушкой, и лег в кровать прямо поверх покрывала. Легко и быстро провалился в сон. На этот раз, я полностью осознавал и переживал свои сновидения.
Все сцены архаичной киноленты были отсняты. Мужчина в клетчатой рубахе улыбался зловещего вида улыбкой и от этой улыбки хотелось кричать и никогда ничего не видеть. На девочку что-то посмотрело из зеркала. И в этот миг, пленка закончилась, будто оборвавшись. Несколько мгновений я смотрел на мельтешение серо-белых ломаных линий и слышал пощелкивания порченой ленты, страстно желая, чтобы это и было концом моего сна.
Но затем невидимый оператор загрузил в проектор новую катушку. Во вспыхнувшей проекции я увидел человека, чей смазанный облик вызывал во мне смутную тревогу. Человек сидел на кровати и шарил рукой перед собой. Его открытые неестественно широко сияющие ртутью глаза были устремлены в пространство. Затем, перспектива сменилась и я увидел незанавешенное окно сквозь которое видно ночное небо. Что-то мелькнуло в проеме, словно негатив фотоснимка. Что это — тень, падающая от владельца дома? И тут я узнаю то, что преследовало меня во снах и неуловимо сопровождало наяву. Это оно смотрит на меня с поверхностей затененных предметов, ожидая своего часа.
Бежать. Где-то окно. Скорее, к свету...
Стол и помещение были такими же, какими я их помнил.
Рассеянный свет проникал из окна, как и всегда, и не было смысла смотреть на часы. Время здесь кажется застывшим. Мои воспоминания — как солнечные лучи, рассеянные в янтарном камне.
Подозрения перестали быть таковыми, когда я пытался рассмотреть смутные отражения в гладких поверхностях.
Я вспоминаю теперь. Прибор был несовершенен, и это именно я хотел его уничтожить. Именно я говорил своему другу, который, конечно же, никогда не был мне другом, что нам все же, не следует пытаться открыть некоторые двери.
Григоровичу удалось отвести мне глаза, и его прихвостни заходили в дом. Они включали прибор, когда я спал. И эффект конечно же, был. И он был опасным. И непредсказуемым.
Когда мучимый тяжкими снами, которые вовсе не были снами, я наконец проснулся, психорезонатор уже сделал свое дело. Но подействовал не только на мой разум. Он сместил меня полностью. И там я впервые увидел его. «Картонного человека». Возможно, в тот момент, мои мысли, подхваченные и усиленные волнами психорезонатора, были обращены именно к нему. Удивительно, как порою, мы становимся жертвами своего любопытства.
За окном была тихая ночь, и шторы были расшторены. Как я могу описать то, что я видел...
Оно отражалось разом в тысячах пылинок, осуществляющих свой безостановочный бег в потоке света иного небесного тела. Поначалу я убегал, пытался перестать погружаться; пытался посещать прежних своих близких, но затем понял всю тщетность этих попыток. Мое привычное зрение покидает меня. И наоборот, мое восприятие тонкого мира обостряется. Теперь я вижу это, когда отхожу ко сну. Мир-за-Тенью. То, что от нас скрывает тень в нашем нормальном состоянии. Вам здесь не место, и девствуют иные законы, но каким-то образом, они могут воздействовать на тех, кто дерзнул перейти эту грань и соприкоснулся.
Иногда, вы можете принять этих посетителей за тень, ибо тень это и есть самое плоское, что есть в нашем мире. Это кажется непостижимым, но каким-то образом я вижу, как Картонный человек повернул голову в мою сторону. Хотя кажется невозможным увидеть это у совершенно плоского существа.
Он смотрит на меня. Как оно может видеть меня?
Иногда я вижу блики в затененных предметах, когда возвращаюсь, и на краткое время касаюсь близких мне вещей. Пока я не погрузился полностью. Прибор был ненадежным, и теперь волны моей пси-энергии нестабильны, они блуждают между полюсами двух миров. Я уже ничего не вижу и вижу слишком многое.
Теперь я здесь — стал частью их мира и для меня явление, что вы именуете «Картонным человеком», — не более, чем спешащий по своим делам прохожий. Гораздо более существенно для меня другое. Неоплаченный долг человеку, который слишком долго носил маску друга. И я ловлю его мыслеформы, — и вот, он тоже соприкоснулся. Мой бывший коллега умен и изворотлив, он знает, что сделал и пытается скрыть помыслы с помощью бесполезных сейчас артефактов. Он не знает чего ждать и он в ужасе. И когда я являюсь ему, то дарю своему бывшему другу эту прощальную милость — увидеть. И когда он, наконец видит, то открывает рот, чтобы закричать, но крика не существует. Здесь вообще не существует звуков. Я показываю ему все, а потом забираю его глаза. Они станут моим проводником, маяком в этот оставленный мир, где меня уже похоронили.
Прибор, который я хотел уничтожить, сделал свое дело, превратив мое привычное тело в непригодную оболочку. Но замерший в тревожной растерянности дух успел встретить последний взгляд этого распростертого у окна тела.
Отдаленный ртутный свет расцвечивал миры слишком зыбкие, чтобы искать путь обратно. Этот очень долгий день заканчивался, путь был пройден и последняя горсть земли брошена. И теперь, под светом прежних созвездий меня ждут иные сны.
Текущий рейтинг: 50/100 (На основе 14 мнений)
