(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Бензоколоночные ярмарки (Томас Лиготти)
Мир за стенами Алого Кабаре состоял из дождя и темноты. В промежутках, всякий раз, когда кто-то входил или выходил через парадную дверь клуба, можно было увидеть нескончаемый дождь и краешек тьмы. Но то было снаружи - а внутри царили тускло-желтое освещение, табачный дым и звук бьющегося о тонированные стекла дождя. В такие ночи, сидя за здешним сирым столиком, я преисполнялся инфернальной веселости - будто здесь я пережидал Апокалипсис, и мне все было до лампочки. А порой мне нравилось представлять, что я - в каюте старого галеона или в вагоне-ресторане роскошного пассажирского поезда, мчащего сквозь бурю и ливень. Иногда, сидя в Алом Кабаре в дождливый вечер, я видел себя занявшим очередь в Небытие (а ведь недалеко от истины, если подумать) - и тогда, между глотками из своего бокала вина или чашки кофе, я грустно улыбался и трогал нагрудный карман пальто, где и лежал мой воображаемый пропуск.
Однако в тот дождливый ноябрьский вечер я не особо хорошо себя чувствовал. Слегка мутило - будто кишечный грипп или пищевое отравление. Хотя, подумалось мне, источником недомогания вполне могут быть мои расшатанные нервы, чье состояние, пусть и менялось изо дня в день, любило напоминать о себе теми или иными симптомами - как физического, так и психического толка. Меня снедала легкая паника, но дело могло быть и не в ней. Дело могло быть даже не в том, что я, вне зависимости от этиологии расстройства желудка, желал оказаться в ту ночь в каком-нибудь общественном месте... чтобы, если я выпаду (этого-то я зачастую боялся), кругом были люди, которые, если что, позвонят в больницу или как-то похлопочут о моем теле. Я не искал тесных контактов, впрочем - худшей компании, чем я, с моими мятными чаями и фильтрованными сигаретами, не так сильно бьющими по желудку, не сыскать. Потому-то я и взял с собой тетрадь - она лежала передо мной, как бы указывая остальным, что я желаю побыть один и обдумать некие вопросы творческого толка.
Но когда Стюарт Куиссер вошел в клуб примерно в десять часов и увидел меня, сидящего за столом в углу с тетрадью, чаем и фильтрованной сигаретой, не дававшей больному желудку распоясаться, его ничто не остановило - он подошел к моему столу и уселся напротив меня. Подошла официантка - Куиссер заказал белое вино, а я попросил еще одну чашку чая с мятой.
- Значит, теперь это мятный чай, - произнес он, когда девушка оставила нас.
- Не ожидал, что ты сюда заявишься, - сказал я в ответ.
- Как видишь, решил помириться со старой-доброй алой каргой.
- Помириться? Что-то это на тебя не похоже.
- Неважно. Ты ее сегодня видел? - Нет. Ты унизил ее на той вечеринке, и теперь она не показывается даже в собственном клубе. Не знаю, волнует ли это тебя, но, поверь, она не из тех, кого можно со спокойной душой спровадить в число личных врагов.
- И как это понимать? - спросил он.
- Понимай вот как: у нее есть такие связи, о которых ты и ведать не ведаешь.
- Ну а ты, конечно, ведаешь обо всем. Читал я твои рассказы. Ты - отпетый параноик, так скажи мне, в чем вся соль?
- Соль в том, - ответил я, - что каждое рукопожатие несет в себе ад. Не говоря уж о прямых и откровенных оскорблениях.
- Я слишком много выпил, вот и все.
- Ты назвал ее бесталанной выскочкой.
Куиссер взглянул на официантку, подоспевшую с нашими заказами, и жестом приказал мне замолчать. Когда она удалилась, он сказал:
- Все здешние официантки очень преданы Алой Старухе. Ей вполне могут доложить о том, что сегодня я пришел в клуб. Интересно, сможет ли эта крошка выступить посредником между своей патроншей и мной - и принести парочку извинений.
- Оглянись. Посмотри на стены, - сказал я.
Куиссер поставил свой стакан вина и осмотрел залу. Хмыкнул.
- Да, все серьезнее, чем я думал, - признал он. - Она убрала все старые картины. А новые - не похожи на нее.
- Это не ее картины. Ты ее унизил.
- И, тем не менее, она не завязала с этим. В последний раз, когда я ее видел, она что-то малевала на Подмостках.
Подмостками тут называли небольшую площадку в противоположном углу клуба, обрамленную четырьмя длинными панелями, на каждой - черные и золотые оттиски на глянцевито-красном фоне. Всякое там проводилось - читались стихи, выставлялись картины, ставились сценки и художественные перфомансы, играла живая музыка, все в таком духе. Той ночью - во вторник - на Подмостках было темно и пусто. Я не заметил в их стороне ничего нового и спросил Куиссера, что, по его мнению, изменилось.
- Не могу сказать точно, но что-то, похоже, было изменено. Может, эти черно-золотые иероглифы - или что они там есть на самом деле. Из-за них эти панели выглядят, как развернутая обложка меню китайского ресторана.
- Ты повторяешься, - заметил я.
- В смысле?
- Китайский ресторан. В этом же духе ты отозвался о выставке Марши Коркер в прошлом месяце.
- Неужели? А я и забыл.
- Ты просто говоришь, что забыл, или забыл по-настоящему? - Я задал этот вопрос из тривиального любопытства, ибо мой привередливый желудок сейчас явно не был настроен на перепалку.
- Ну ладно, я помню, и? И еще - как раз вспомнил, о чем хотел с тобой поговорить. На меня на днях кое-что снизошло, и я сразу подумал о тебе и твоих... делах, - он указал на тетрадь, лежащую на столе. - Не могу поверить, что не замечал раньше. О них же все должны знать. Но, похоже, не знает никто. Это было много лет назад, но ты еще не так стар, чтоб не помнить. Ты должен их помнить.
- Помнить кого? - уточнил я, и после краткой паузы он ответил:
- Бензоколоночные ярмарки.
И сказал он это так, будто это была некая кульминация шутки, призванная повергнуть публику в смех. Ну, или хотя бы - повергнуть меня в обалделое узнавание. Слова эти не были для меня пустым звуком, а память - штука хитрая. Так, по крайней мере, я сказал Куиссеру. Но по мере того, как он делился своими собственными воспоминаниями, пытаясь пробудить те, что принадлежали мне, я постепенно понял истинную природу и цель так называемых бензоколоночных ярмарок. Мне стоило немалых усилий скрывать, сколь сильные тошнота и жжение донимали мой желудок.
...Куиссер утверждал, что воспоминания о бензоколоночных ярмарках родом были из раннего детства. Его семья - родители и он сам, - отправлялась в долгие летние поездки, на случайное расстояние, в случайном направлении. По пути, само собой, им приходилось останавливаться на заправках - городских или сельских, в глуши. Чем удаленнее и изолированнее было местечко от цивилизации, тем, по утверждению Куиссера, больше была вероятность застать ярмарку при тамошней бензоколонке. Куиссер утверждал, что не знает, что от чего зависело - бензоколонка от ярмарки или же ярмарка от бензоколонки; не знал он также и то, сколь широко было распространено подобное явление. Ему казалось, что отец что-то бы да смог сказать по этому поводу - но старик умер несколько лет назад, а мать от его смерти так и не оправилась: пережив несколько нервных срывов, окончательно утратила рассудок. В общем, все, что досталось Куиссеру - память об этих поездках с родителями, во время коих они порой оказывались в изолированных местечках, где-нибудь на пересечении двух хайвеев... как правило, когда солнце уже садилось. Там-то они и сталкивались с этим явлением - с названными бензоколоночными ярмарками.
Бензоколонки в этом контексте подразумевались самые обычные - не сервисные станции, где можно было по мелочи починить машину, а навес над четырьмя заправочными агрегатами (порой даже над двумя) и пристройка, столь пестро увешанная рекламой того, что якобы продавалось внутри, что даже нельзя было сказать, принадлежит ли заправка какой-то конкретной фирме. Куиссер заметил, что в детстве его всегда сильнее прочих привлекала реклама жевательного табака - и сейчас, будучи критиком-искусствоведом, он восхищался ею и искренне недоумевал, почему некоторые ее идеи и концепты не используются художниками. Как мне показалось, это упоминание Куиссером жевательного табака должно было поднять градус достоверности его истории - столь необычно для него; и когда я спросил, помнит ли он какую-нибудь конкретную марку, он сразу ушел в некое показушное недовольство - будто я ставил под вопрос достоверность его детских воспоминаний о бензоколонках и спроваживаемых при них ярмарках.
Он сразу подчеркнул, что факт наличия бензоколонки ничуть не указывал однозначно на факт проведения ярмарки неподалеку, но, как ему казалось, покупка горючего дозволяла водителю и его пассажирам свободно присоединиться к означенному действу. Убеждение это, как он заметил, было сродни той безоговорочной уверенности, что мы испытываем во сне, когда сталкиваемся с чем-то даже очевидно небывалым.
Тут же Куиссер упомянул, что ярмарки эти не были запланированными - как раз наоборот, оставалось такое ощущение, будто все присутствующие на них собрались после какого-то куда более пышного и значимого празднества - и собственными скромными усилиями пытаются продлить беспечный его дух. Проход к ярмаркам всегда был отмечен двумя полосами гирлянд - смотревшимися жутко контрастно в общем уныло-пустынном пейзаже. А уж если пейзаж сей был погружен в сумеречную, закатную тень - ведь именно тогда чаще всего Куиссер и его родители осознавали, что присоединились к очередному удаленному и тайному празднику, - иллюминация производила эффект сколь оживляющий, столь и зловещий. Но атмосферой развлечения можно было проникнуться быстро - ведь в детстве нам свойственно закрывать глаза на все недостатки разъездных шапито и переезжающих с места на место луна-парков, сразу обращаться к светлой стороне.
Аттракционов всегда было немного, и редко когда они работали. На Куиссера они производили впечатление некогда-рабочих - возможно, в самую первую неделю открытия, - но долго не продержавшихся. Их будто бы списали при первейших, самых незначительных поломках. Сам Куиссер никогда не катался ни на чем, хотя, как ему вспоминалось, отец однажды разрешил ему посидеть на спине деревянной лошадки, что была частью нерабочей карусели.
- Это была такая маленькая-маленькая карусель, - сказал Куиссер так, будто видел в этом обстоятельстве некий тайный смысл.
По его словам, все там было небольшим и типичным - из разряда ярмарочных чудес, что знакомы любому ребенку. Кроме карусели - извечно тихой и темной, не сдвигавшейся ни на дюйм, - было маленькое колесо обозрения, не выше дома в два этажа, порой - маленькие "чашки-вертушки" или "веселые горки". Все - закрытое, однажды вышедшее из строя (если вообще не задуманное таковым) и так и не изведавшее ремонта. Учитывая почтенный возраст аттракционов, думалось Куиссеру, вряд ли сталось возможным починить их в будущем - ведь с каждым прошедшим годом достать нужные детали становилось все сложнее и сложнее.
Но в этом застывшем царстве всегда можно было найти доступное - хотя бы тем, кто заплатил за бензин и прошел по дорожке из гирляндных лампочек, - развлечение. Куиссер задал мне вопрос: кому придет в голову объявлять что-то ярмаркой, пусть даже бензоколоночной ярмаркой, если нет балаганного шатра? Должно быть какое-то негласное правило, какой-то закон, оговаривающий такие вещи, или даже устав, имеющий особую силу в удаленных районах, сохранивших утерянные большими городами традиции - и этому уставу, будь он вымыслом иль явью, бензоколоночные ярмарки следовали. Пусть все карусели, горки и чашки стояли отключенные, темные - шатры были всегда, и в них шло представление.
Конечно же, эти, как их назвал Куиссер, интермедии не были особо затейливыми - даже по ярмарочным стандартам. Тем более те, что служили дополнением к удаленным от основных дорог бензоколонкам. Интермедия обычно давалась лишь одна, каждый раз - такая же, как и прежде. Стоял украшенный прорехами шатер, с проходом, отгороженным бахромой, сквозь которую Куиссер - с родителями или без, - попадал внутрь. Внутри было несколько деревянных скамей, слегка увязших в сухой грязи пола, а за ними - маленькая арена, приподнятая почти на фут над землей. Освещение состояло из двух слабых ламп по краям арены, мигающих и славших драматичные тени на шатровые стены. Куиссер отметил, что непременно замечал потрепанные провода, уходившие от ламп - через несколько удлинителей, - к маленькой кирпичной бензоколоночной пристройке, скрытой за рекламой жевательного табака и прочей подобной ерунды.
Посетителей интермедий обычно ничто не оповещало о том, что же им все-таки предстоит увидеть. Куиссер отмечал полное отсутствие каких-либо растяжек или плакатов - ни перед входом, ни у внутренней арены. Зрители рассаживались на деревянных скамьях - зачастую расшатанных, едва ли не разваливавшихся, - и представление начиналось.
Сценки разнились от представления к представлению, и Куиссер не мог вспомнить все, им виденные. Он припоминал нечто, прозванное им "пауко-человеком" - в этом коротком спектакле одетый в посредственный костюм актер по-паучьи переползал от одного угла сцены к другому. Актер этот, по мнению Куиссера, был, скорее всего, работником бензоколонки - либо продавцом, либо уборщиком. В иных сценках, вроде "Гипнотизера", униформа работника - засаленый синий или серый комбинезон, - предательски выбивалась из-под сценического наряда. Куиссер признал, что и сам не уверен, почему дал той сценке такое название - даже без учета полного отсутствия вывесок и плакатов, в ней не было ни малейшего намека на гипноз, ни единого упоминания оного. В ней лишь актер, одетый в мешковатый фрак, совершал перед публикой хаотичные пассы руками - вроде бы даже вслепую, ибо лицо его закрывала пластиковая маска, блекло копирующая черты человеческого лица, чьи глазницы были заделаны круглыми вставками со спиралевидным узором. Спотыкающимися шагами актер после удалялся со сцены - все так же производя впечатление лишенного зрения.
Были и другие сценки, якобы виденные Куиссером: "Марионетка", "Червь", "Горбун", "Доктор Ловкач". За одним значимым исключением, программа была всегда одна и та же: люди заходили внутрь, садились на ветхие скамьи и внимали бессмысленным представленьицам на подсвеченной с двух сторон ламповыми лучами арене. Но был такой актер, что всякий раз выбивался из рутины - и его Куиссер прозвал Конферансье.
В то время как все прочие представления начинались и заканчивались строго по приходу посетителей в главный шатер и их отбытию, шоу Конферансье имело свой отдельный, маленький шатеришко - и, похоже, длилось без оглядки на подобное. Как только Куиссер, покорно следуя за родителями, ступал под своды тента, сразу видел его фигуру - стоящую в центре арены спиной к зрителям, идеально-неподвижную. По какой-то причине всякий их визит к нему становился одиночным - более ни единого зрителя не наблюдалось на скамьях столь старых, что садиться на них было неуютно, непочтительно даже. И если прочие представления - странные сами по себе, - не смущали и не пугали Куиссера в юности, то вид одиноко застывшей фигуры Конферансье - с прямой спиной и опущенными руками, - всякий раз подталкивал его единственно к тому, чтобы развернуться и выйти как можно скорее наружу. Увы, его уходу всякий раз препятствовали родители - подталкивая, оттаскивая назад, к сцене и скамейкам; и оканчивалось это всегда тем, что они все садились на самый первый ряд, в считанных шагах от Конферансье, и смотрели - родителям Куиссера, кажется, невдомек было, сколь страшной фигура эта представлялась их сыну. Сам фактор страха Куиссер упомянул в беседе не единожды, но отметил и то, что в чем-то понимал их - ведь посещение бензоколоночных ярмарок не входило в их планы и устраивалось исключительно ради его собственного увеселения. Ведь мать с отцом всегда могли просто заполнить баки и ехать себе дальше - к новой точке на карте их совместного отдыха, какой бы она ни была.
Куиссер утверждал, что его родителям, похоже, нравилось наблюдать, как он сидит, объятый страхом, перед Конферансье - до тех пор, пока не мог больше вынести, пока не просил вернуться к машине. Но, несмотря на весь страх, сам персонаж - непохожий ни на один ярмарочный образ из всех, что Куиссер мог припомнить, - захватывал внимание: одетый в старый цилиндр и длинный плащ, касающийся грязного пола небольшой сцены, с торчащими из-под полей жесткими рыжими волосами, выглядевшими так, будто их не мыли вечность - и в них давно уже кипит некая тошнотворная паразитарная жизнь. Когда я спросил у Куиссера - намеренно испытывая его память и воображение, - мог ли это быть парик, он смерил меня снисходительным взглядом, как бы подчеркивая: не ты там был, не тебе судить, я лучше знаю, что это были настоящие его волосы. Из прочих черт, что были обращены к зрителям, Куиссер отметил пальцы Конферансье - чем-то будто бы деформированные, из-за чего-то обретшие бледно-зеленоватый цвет. Сама поза этого безвестного артиста, на взгляд Куиссера, была рассчитана на то, чтобы держать зрителя в напряжении самим фактом неожиданного поворота - и встречи лицом к лицу... но Конферансье не двигался, заплесневелым пальцем не шевелил. Правда, порой - если Куиссеру то не казалось, - он чуть склонял набок голову, либо левее, либо правее, как бы стращая тем, что вот-вот откроет свой профиль, играя со зрителем в кошмарный вариант "море волнуется раз". Но то, скорее всего, было иллюзией, вызванной долгим созерцанием совершенно неподвижного объекта - человека, выродившегося в зловещий манекен из-за своей жуткой окостенелости, из-за своего издевательского отказа от всякого движения.
- Омерзительное притворство, - пробормотал Куиссер и взял паузу - допить свое вино.
- Но что, если бы он повернулся лицом к скамьям? - спросил я и, ожидая ответ, сам пригубил чая с мятой (хоть желудок-привереда и не давал никаких гарантий на то, что спокойно примет его) и закурил фильтрованную сигарету. - Эй, ты меня слышишь?
Куиссер смотрел в сторону сцены на другом конце зала Алого Кабаре.
- Там все то же самое. Те же Подмостки, что и раньше, - сказал я - довольно резко, навлекая тем самым взгляды людей за ближайшими столиками. - Те же панели. Те же узоры на них.
Куиссер нервно покачал опустевший бокал в руке.
- Когда я был юн, - сказал он, - я видел Конферансье изредка... не в его привычной среде... не в шатре, то есть. В мире за пределами бензоколоночных ярмарок.
- По-моему, я услышал сегодня достаточно, - прервал я его, держась рукой за больной живот.
- Прости, что? - насторожился вдруг Куиссер. - Так ты их тоже помнишь, эти ярмарки? Нечетко, слабо - но все же помнишь, да? Я так и думал!
- Знаешь, - ответил я ему, - я услышал достаточно об этих бензоколоночных ярмарках, чтобы уже сейчас сказать, чем все кончится.
- В каком это смысле - "чем все кончится"? - спросил Куиссер, все еще глядя куда-то в сторону подмостков.
- Ну, все эти твои воспоминания о Конферансье - ты собирался сказать мне, что видел его много раз, в разных местах, при разных обстоятельствах. Например, на школьном дворе - стоящим к тебе спиной... или на другой стороне оживленной улицы - но, стоило тебе перейти, никого ты там не заставал.
- Да... что-то вроде того.
- Ну а потом ты бы сказал мне, что Конферансье являлся тебе в случайных отражениях - мельком. В витринах, в зеркалах заднего вида...
- Да - это похоже на какой-нибудь твой рассказ.
- Отчасти - верно, похоже, - сказал я, - но отчасти - нет. Тебе казалось, что стоит Конферансье повернуть голову и взглянуть на тебя, произойдет что-нибудь ужасное. Что ты будешь просто не в состоянии выдержать этот взгляд, вселяющий...
- ...подсознательный страх, именно! - закончил за меня Куиссер. - Но самого странного я тебе еще не рассказал. Ты прав - его фигура стала являться мне намеками, случайными образами на самом краешке глаза. Да, в детстве я видел его много раз - вне шатра. Но страннее всего вот что: я вспомнил, что видел его в самых разных местах еще до того, как он впервые явился мне на бензоколоночной ярмарке.
- Что ж, по-моему...
- Что - по-твоему?
- ...по-моему, никаких бензоколоночных ярмарок не существует. Их попросту никогда не было. Никто их не помнит - потому что их нет. Сама идея - та еще небыль.
- Но со мной были родители.
- Верно - твой умерший отец и твоя помешавшаяся мать. Ты помнишь, чтобы хоть раз обсуждал с ними эти самые бензоколонки, при которых, по-твоему, проводились ярмарки?
- Нет. Не помню.
- Потому что ты никогда с ними ни в чем подобном не участвовал. Сам подумай, как странно звучит - покупая бензин, ты вдруг получаешь право на посещение парка сломанных аттракционов и представлений, в которых участвуют сотрудники заправки?
- Но не Конферансье, - не преминул отметить Куиссер. - Он был не из рабочих бензоколонки.
- Конечно. Он был иллюзией. Все эти ярмарки - иллюзия, пусть и весьма конкретного рода.
- Какого же? - спросил Куиссер, все так же бросавший украдкой взгляд на подмостки Алого Кабаре.
- Не психологического - такие иллюзии меня не интересуют. Вот когда кто-то страдает от магических наваждений - это другое дело. Когда кто-то страдает от Чар Искусства, это - особо интересно. Ты хоть знаешь, как давно ходишь под этой грезой?
- Что-то я не улавливаю...
- Все просто. Как долго ты выдумываешь весь этот бред о бензоколоночных ярмарках - и, в особенности, об этом персонаже, которого ты зовешь Конферансье?
- Я же сказал: по моим ощущениям - да, пусть они тебе кажутся абсурдными, - он являлся мне с самого раннего детства. Если память мне не изменяет...
- Она тебе изменяет, уж поверь. Ты в плену наваждения.
- То есть мой Конферансье - наваждение, а твои - как ты сказал?..
- Чары Искусства. Как только ты попал под их влияние, тебя начали преследовать мысли о бензоколоночных ярмарках и всем таком прочем.
- По-твоему, меня заколдовали? Тогда - кто, когда, за что?
- Алая Старуха. За то, что ты унизил ее. Назвал бесталанной выскочкой. Именно в тот вечер она это и сделала - а я ведь предупреждал тебя: у нее такие связи, о которых ты только гадать и можешь.
- Но я-то говорю о том, что преследует меня всю жизнь! А ты - о недавнем!
- Вот насчет давности тебя и запутали. Наложив Чары Искусства, она погрузила тебя в худший вид заблуждения - в некий, скажем так, сдвиг ощущений. Не ты один настрадался в последние дни, недели, месяцы. Все кругом чувствуют теперь угрозу ее Чар. Правда, я узнал обо всем слишком поздно. Ты знаешь, не так уж и страшно это твое расстройство ретроактивного типа, а вот мой больной живот - это что-то. Я сижу здесь, в клубе Алой Старухи, пью мятный чай с подачки официантки, которая с ней на короткой ноге, и думаю, что тем самым успокою боли - в то время как все может обернуться по-другому. Может статься, я только ухудшаю свою болезнь... или даже преобразую, в соответствии с принципами Чар Искусства, в нечто более серьезное, более странное. Да и потом, Алая Старуха не одна такая, вокруг нас полно людей, практикующих наложение Чар. Они атакуют нас неожиданно... как туман в море. Многие в этом тумане теряются. Оглянись - кругом полно жертв, и ты одна - из них. У Алой Старухи немало врагов, но и сильных союзников - не меньше. Есть целые группы, специализирующиеся на Чарах, спору нет, но, знаешь ли, требуется определенная наивность, чтобы ткнуть пальцем и сказать: да, есть такая шайка, этакие иллюминаты, ученые-эзотерики, вы же знаете, как много их развелось в наши дни. У меня ее нет.
- Все это так похоже на что-то из твоих рассказов, - протестующе помотал головой Куиссер.
- Конечно - она, по-твоему, об этом не знает? Знает точно так же, как я, выслушав твои небылицы о бензоколоночных ярмарках, знаю, что конкретно сейчас ты видишь - вернее, думаешь, что видишь, - на этих подмостках, от которых никак не оторвешь глаз.
- Ладно, допустим, ты знаешь, о чем говоришь, - Куиссер сглотнул слюну и с трудом перевел на меня взгляд. - И что я должен с этим делать?
- Для начала - перестань смотреть на Подмостки. Там сейчас нет ничего - кроме иллюзии, вызванной Чарами Искусства. Нет ничего такого, что может привести к твоей смерти или помешательству... пока все зашло не так далеко. Но тебе придется восстанавливаться, как после всякой несмертельной болезни. Придется искать пути лечения - иначе эти бредовые идеи могут превратиться в нечто куда более опасное... на психическом уровне, на физическом, или даже на них обоих сразу. Прими мой совет - уж я-то кое-что понимаю в историях о наваждениях. Отстранись от этого безумия. В мире полно угроз, но эту можно устранить - просто найди тихое место, отдохни душой, и вскоре Чары спадут сами.
Похоже, слова мои взяли над обсессией Куиссера верх: его взгляд больше не сносило в сторону Подмостков, он теперь всецело сконцентрировался на мне - все еще похожий на человека не в себе, но с видимыми улучшениями.
Я закурил еще одну фильтрованную сигарету и оглядел зал - не ища чего-то или кого-то конкретно, просто наблюдая. Табачный дым, дрейфующий у столиков, вдруг сгустился, медянистое освещение стало на несколько оттенков темнее, а звук разбивающихся о тонированные окна Алого Кабаре капель обрел громкость, снова наталкивая меня на мысли о старых парусниках, застигнутых вероломными бурями и отданных во власть необузданным природным силам. Куиссер извинился, встал и отправился в уборную - его фигура проплыла у меня перед глазами, словно призрак в тумане.
Понятия не имею, как долго я сидел после его ухода, отдав свое внимание лицам посетителей и собственному чувству глубокой предательской тревоги, чью природу никак нельзя было уточнить. Что грядет по нам? - казалось, спрашивали эти люди, взывая к весьма определенной, весьма эксцентричной апории, ввергшей их своими двусмысленностями в страх перед той же отталкивающей участью, что осадила разум искусствоведа Стюарта Куиссера. Кто же будет следующим? Что может человек сегодня сказать или даже подумать - без чувства страха за ответ со стороны неких тайных групп и загадочных лиц? Я почти мог слышать, как они все вопрошают в унисон: почему здесь, почему - сейчас? Ведь с тем же успехом они могли спрашивать, почему НЕ здесь и НЕ сейчас. И никак до них до всех не дойдет, что происходящее с ними не подчиняется правилам; никак не дойдет - несмотря на то, что все они люди творческие, не лишенные воображения, - что имел место случайный, бесцельный террор, накрывший конкретное место и продлившийся в конкретном времени без особой причины. Не доходит до них, с другой стороны, и то, что они сами могли как-то накликать свою беду, призвав ненароком могущественное зло - одним лишь безответным пожеланием. Пока еще ничего не произошло, все пожелания - лишь копящийся метафизический груз, но кто знает, когда будет превышена контрольная масса, когда настанет Черный День? Никто не скажет - все рады обманываться, ибо ложь придает всему смысл (пусть и негативного толка) и длит их бессмысленный артистический кайф (пусть даже кайф этот - мазохистичен до самых корней), что привнесен в их жизни явлением чего-то сверхъестественного. Да и потом - что есть жизнь, если не коллекция бед и ежесекундных лишений? За каждый отвод души, за всякий кайф, что требует наша врожденная природа - и будет требовать даже пред лицом Апокалипсиса, - приходится платить, не ведая цены, исключительно на свой страх и риск. Никто не застрахован - даже мастера Чар и эзотерически искушенные, ибо они заплутали еще пуще нас, придав своим забавам и душеотводам максимально извращенную и причудливую форму (но разве то не участь всякого человека Науки и Искусства, заброшенного в хаос бытия?)
Минуты шли, а я все вглядывался в лица посетителей Алого Кабаре, потерянный в собственных мыслях, и очнулся лишь тогда, когда в затуманенном поле моего зрения возникла тень. Я ожидал, что это окажется Куиссер, мой негаданный сегодняшний компаньон, вернувшийся из уборной, но то была официантка - та самая, которую Куиссер обвинял в излишней преданности Алой Старухе.
Она спросила, не принести ли мне мою рядовую чашку мятного чая. Да, именно так - "рядовую". Стараясь не обращать внимания на ее саркастично-смешливый голос, от одного звука которого мой и без того больной желудок заворачивался горячим узлом, я ответил, что как раз собираюсь уходить. Я добавил, что, возможно, мой друг захочет себе еще вина - и указал на его место... вот только никакого оставленного Куиссером бокала там не было. На столе стояла одна лишь моя пустая чашка. Я сразу заподозрил, что бокал незаметно забрала официантка - пока я был отвлечен; но она сказала, что за мой столик никто не садился - и, более того, никакого бокала вина она сюда не приносила. По ее словам, все это время я так и сидел один напротив Подмостков. Позже их подтвердили почти все гости Алого Кабаре, занимавшие столики неподалеку.
Да и сам Куиссер, стоило мне на следующий день найти его в галерее уличного арта, стал заверять меня в том, что мы не виделись прошлым вечером. Он сказал, что сидел в то время дома и мучался от какой-то неизъяснимой дурноты - какой-то хандры, как он выразился, - которая сейчас совсем прошла. Когда я назвал его лжецом, он, прямо посреди выставочного зала, подступил ко мне вплотную и процедил: следи за тем, что говоришь. Послушать его - так я вечно ляпаю невпопад и мне следует впредь думать, кому я говорю и что.
- Неужто ты думаешь, - спросил он, - что тогда, на вечеринке, тебе взаправду следовало открывать рот и называть сам-знаешь-кого бесталанной выскочкой? Есть такие люди, у которых много связей - тебе ли не знать, ты же у нас автор всяких социофобских рассказов. Не то чтобы я не согласен с тем, что ты о ней сказал... но вслух бы я такое не ляпнул. Ты ее унизил, а в наши дни унижение может и не сойти просто так с рук, сам знаешь.
Конечно же, я знал, вот только не понимал, почему он мне это говорит, когда, вообще-то, я должен говорить ему. Неужели мало того, что меня до сих пор мучает живот - надо еще и разбираться в перипетиях его окончательного помешательства?
Но даже сумасшествием Куиссера не удалось объяснить все то, что открылось мне впоследствии - ибо я, окончательно пристыженный и сбитый с толку, пошел на поклон к Алой Старухе и принес глубочайшие, искренние извинения, но услышал в ответ:
- С чего это вдруг ты извиняешься? Я тебя едва ли знаю. У меня и без тебя проблем хватает. Эта сучка-официантка выбросила все мои картины и повесила вместо них свои собственные.
Кажется, у всех у нас бывают проблемы, чьи истоки никак не выявить - слишком уж они запутаны, как траектории капель дождя в бурю, слишком уж глубоко запрятаны в туман подозрений и недомолвок. Вне всяких сомнений, наличествует в этом умысел неких могущественных сил - безликих и безымянных; нам остается лишь догадываться, что же такого мы, общество бесталанных выскочек, сказали или сделали оскорбительного в их отношении. Жизнь наша протекает под эгидой скрытого ведовства, от которого ничто не дает избавления. Все чаще и чаще обращаюсь я к воспоминаниям о бензоколоночных ярмарках - все чаще и чаще ищу я ответ в сумерках отчужденных уголков, где миниатюрные карусели и "веселые горки" стоят, сломанные и застывшие, дополняя безрадостный и без того пейзаж.
И никто не станет слушать даже самые искренние мои извинения - подавно Конферансье, выжидающий меня теперь за любой дверью... даже за той, что ведет в уборную Алого Кабаре. Любая комната, в которую я вхожу, может вдруг обернуться нутром ярмарочного шатра с маленькой ареной и рядком скамей, что выглядят прогнившими и древними - и я обязан буду занять свое место. Даже сейчас Конферансье стоит у меня перед глазами - его рыжеволосая голова все время будто хочет обратиться ко мне, но в последний момент замирает в легком полуповороте над его плечом - и возвращается назад, и так до бесконечности; издевательская игра! Мне остается только сидеть и ждать, зная, что однажды он все-таки явит мне лицо, покинет пределы арены и низвергнет в то великое небытие, коего я всегда страшился. Быть может, тогда я узнаю - мы все узнаем, - каким же чудовищным проступком мы навлекли на себя несчастливый рок.
Автор: Томас Лиготти
Перевод: Григорий Шокин
Текущий рейтинг: 44/100 (На основе 8 мнений)
